Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер

произносятся (в т. числе і на месте о, хв на месте ф, ця вм. ца, і на месте ять)»[844]. Однако долгое время он фактически остается в меньшинстве. Гораздо более авторитетно звучат голоса сторонников правописания, основанного на историко-этимологическом принципе. Среди них, несомненно, наибольший вес имело мнение Михаила Максимовича, взявшего за образец орфографию первых изданий Котляревского по двум причинам. Во-первых, она позволяла сохранить связь с традицией (прежде всего с традицией «общерусской»).

Во-вторых, этимологическое правописание позволяло избежать копирования региональной речи: «Нашей малороссийской правописи не должно, да и нельзя уже быть простою, внешнею копировкою звуков языка буквами. Оно должно необходимо, кроме исторической своей стихии, выражать собой более или менее внутренние, этимологические законы и свойства нашего языка. Без этого не может быть и правописание нашего языка, долженствующее простираться на все его видоизмения, какие существуют в устах говорящаго имъ народа – отъ Карпатскихъ горъ до степей Задонскихъ и береговъ Кубани»[845]. Разработанная Максимовичем и примененная им при издании сборников украинского фольклора (1827) историко-этимологическая система орфографии, вводившая надстрочные знаки для обозначения i на месте о, е, у, и и параллельное употребление ы, и для обозначения украинского и, становится общепризнанной в Российской империи и активно применяется. Для нас в данном случае важно, что оба аргумента Максимовича (традиционность и некоторая надрегиональность орфографии) в дальнейшем были использованы имперскими властями. Эта аргументация прекрасно вписывалась в идею литературного «общерусского» языка, позволяла поддержать историческую связь русских и украинских слов и звучания, а также препятствовала слишком активной литературной эмансипации «малороссийского» наречия и регионализации письменного языка. Таким образом, попытки влияния на формирование орфографических норм украинского литературного языка уже в момент их складывания стали одним из важнейших аспектов языковой политики империи.

В то же время вплоть до 1850-х годов сама возможность украинских публикаций латиницей в Российской империи не ставилась под вопрос, о чем свидетельствуют, в частности, издания стихов Спиридона Осташевского[846] и других правобережных авторов[847]. То же справедливо и для белорусского. С 1855 по 1857 г. В. Дунин-Марцинкевич без каких-либо проблем издал в империи четыре книги на белорусском языке латиницей.

Однако уже в 1859 г. издание латиницей белорусского перевода поэмы Адама Мицкевича «Пан Тадеуш» было арестовано, причем именно из-за алфавита. Сам «Пан Тадеуш» в Российской империи запрещен не был. Власти даже выплатили Дунину-Марцинкевичу компенсацию за понесенные убытки, поскольку тираж был отпечатан до того, как власти приняли постановление, гласившее, что «печатание азбук, содержащих в себе применение польского алфавита к русскому языку отныне запрещается». Цензурный циркуляр специально уточнял, что «следует постановить правилом, чтобы сочинения на малорусском наречии, собственно для распространения между простым народом, печатались не иначе, как русскими буквами»[848]. После 1859 г. возможности легально издавать белорусские книги латиницей в Российской империи уже не было вплоть до начала XX в.[849]

Инициатива к запрету латиницы для украинского языка исходила от киевского отдельного цензора О. М. Новицкого[850]. 14 марта 1859 г. Новицкий направил письмо попечителю Киевского учебного округа Н. И. Пирогову, в котором отмечалось распространение в империи «рукописей на малорусском наречии, но писанных польскими буквами», а также ввоз из Галиции книг «на червоно-русском наречии, печатанных также польскими буквами». Непосредственным толчком для Новицкого послужило, вероятно, знакомство с «Новой украинской азбукой», написанной латиницей, которая была ему представлена на предмет получения разрешения к печати[851]. Цензор, в частности, писал: «Принимая во внимание, что с предстоящим освобождением крестьян грамотность между ними, по всей вероятности, распространится и усилится, что крестьяне западных губерний, встречая здесь книги, написанные на малороссийском языке только польскими буквами, естественно, захотят более изучать польский, чем русский алфавит, что из обхождения с польским населением здешнего края понимая польский язык, весьма легко могут перейти к чтению собственно польских книг и через то подвергнуться влиянию лишь польской литературы с отчуждением от духа и направления литературы русской, и, наконец, что в Галиции… тамошнее польское население сознательно и упорно стремится к тому, чтобы между коренным русским населением вместо кирилловского алфавита ввести в употребление исключительно польский алфавит с целью подавления, литературным влиянием, русской народности и постепенного преобразования ее в народность польскую, каковые тенденции тем же путем могут распространиться на наши Западные губернии… не будет ли признано полезным, в видах охранения русской народности в русском населении Западных губерний, постановить на будущее время, чтобы сочинения на малороссийском языке печатаны были в пределах России русскими буквами, или, где окажется нужным, церковно-славянскими, и чтобы тексты на червонно-русском наречии, печатанные за границею польскими буквами, не дозволены были к привозу в Россию в значительном количестве экземпляров одного и того же сочинения»[852]. 5 мая 1859 г. Пирогов написал на основании этого письма представление министру народного просвещения графу Е. В. Путятину, а уже 30 мая Путятин разослал циркуляр за номером 1296, который и устанавливал этот запрет[853]. Аналогичные меры были распространены на белорусский язык. 19 июня 1859 г. Пирогов разослал распоряжение о выполнении этого циркуляра в подведомственные ему органы цензуры, то есть от момента, когда киевский цензор Новицкий сформулировал свои предложения до превращения их в официальную инструкцию МНП, прошло лишь три месяца.

В письме Новицкого ясно обозначены все причины, по которым власти могли опасаться распространения польского алфавита применительно к украинскому и белорусскому языку. Очевидно, что события в Галиции в 1858–1859 гг. сыграли здесь далеко не последнюю роль. Разъяренный поведением Австрии в ходе Крымской войны, Петербург с особым вниманием следил теперь за любыми шагами Вены, и реакция на «игры с алфавитом» в Галиции была незамедлительной. Это тем более любопытно, что на тот момент в имперской бюрократии еще не было ясного мнения по вопросам, касавшимся статуса украинского языка в Российской империи, в частности, о возможности его использования в школах, для перевода Священного писания и для издания журналов. Эти проблемы интенсивно обсуждаются вплоть до 1862 г., причем мотив угрозы того, что поляки хотят «взять в свои руки инициативу в деле образования простого народа в Юго-Западном крае в видах распространения польской национальности», оставался важным в этих дискуссиях[854].

Польское восстание 1863 г. ускорило не только процесс принятия бюрократических решений в отношении языковой политики на западных окраинах империи, но и кристаллизацию проекта «общерусской нации». Валуевский циркуляр, понимавшийся как временная мера, запретил летом 1863 г. украинский перевод Священного писания[855] и использование украинского в школе и в публикациях «для простонародья». Галиция в этом контексте выступает как центр конкурирующего проекта – сначала польского, позже – собственно украинского. Имперская политика