Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер

в отношении украинского языка предполагала разные уровни регламентирования языковой сферы Наряду со стремлением властей не допустить повышения статуса языка и предотвратить литературную эмансипацию «наречия», объектом воздействия становится языковая система как таковая. Цель состояла в недопущении формального отграничения от русского языка на всех уровнях системы. Решение 1859 г. о запрете латиницы для «малорусского наречия», которое изначально было реакцией на события в Галиции и на попытки поляков и пропольски ориентированных украинских и белорусских деятелей распространить латиницу среди крестьян западных окраин, теперь стало частью широкой системы мер, направленных на ассимиляцию восточнославянского населения империи в единую нацию.

Интересно в этой связи проследить использование языка в польской пропаганде в ходе подготовки к восстанию 1863 г.[856] В отличие от 1830–1831 гг. пропагандистские тексты, в том числе воззвания к крестьянству, публикуются либо по-польски, либо по-украински, но уже только с использованием кириллического алфавита. В этом отношении особенно показателен такой известный документ, как «Золотая грамота». «Грамота» распространялась на всей территории, охваченной восстанием. Повстанческое руководство не исключало возможность выступления крестьян против повстанцев и старалось избежать восприятия восстания крестьянским населением западных окраин как дела «шляхетского» и «польского». «Именно по этой причине повстанческое руководство остерегалось полонизмов как в тексте «Золотой грамоты», так и во внешнем ее оформлении»[857]. Этот факт свидетельствует об окончательном закреплении за кириллицей функции национального украинского атрибута, причем также в сознании поляков.

Впрочем, это справедливо только для украинского случая. В то же самое время (в мае 1863 г.) подпольное правительство повстанцев издало специальный манифест, адресованный «братьям Белорусам». Этот документ был напечатан на белорусском языке латиницей. Языковая форма воззвания здесь, как и в украинском случае, была тщательно продумана. Использование же латиницы, по-видимому, могло быть связано с характером адресата пропагандистских текстов: естественно, что повстанцы ожидали найти своих союзников прежде всего в среде белорусов-католиков. В качестве другой возможной причины использования восставшими «своего» графического кода при обращении к населению белоруских земель можно рассматривать бóльшую (чем в случае с Украиной) размытость культурно-цивилизационной границы. Это связано среди прочего с более поздним оформлением собственно белорусского национального (и культурно-языкового) дискурса. Как следствие, здесь не было «азбучных войн» и четкой позиции в отношении латиницы с белорусской стороны не сформировалось. В свою очередь, российские власти, приняв вызов польских повстанцев, попытались организовать контрпропаганду и издали ряд брошюр на белорусском языке кирилличным шрифтом, адресуя их, как и поляки, крестьянам[858]. Как видим, в белорусском случае эксплуатация конфликта алфавитов продолжается представителями обоих конкурирующих «больших» проектов: русского и польского; борьба за идентичность в условиях неопределенности еще не завершена.

Вскоре после подавления восстания, в 1865 г., власти Российской империи ввели запрет на латиницу и для литовского языка. Сравнение этой меры с запретом латиницы для украинского и белорусского в 1859 г. позволяет увидеть различия в стратегическом целеполагании властей при принятии мер, которые на первый взгляд кажутся идентичными.

Власти империй меньше, чем власти национальных государств, озабочены гомогенностью населения, особенно на окраинах. Далеко не всегда имперская власть, в том числе и при регулировании языковых вопросов, руководствуется националистической логикой, то есть ставит перед собой цель реализации того или иного проекта культурной и языковой гомогенизации. Нередко приоритетом здесь является лояльность, то есть утверждение такой версии локальной идентичности, которая была бы совместима с лояльностью империи как по определению гетерогенной политики, в том числе лояльности цивилизационной. Различение национального и цивилизационного фактора в политике властей не всегда можно провести достаточно четко, но оно заслуживает подробного обсуждения. Образ Российской империи как особого цивилизационного пространства, где окраины лояльны центру не только как центру власти, но и как центру цивилизационного притяжения, безусловно, существовал как идеал в умах имперской элиты. Часто используемый в то время термин «сближение» далеко не всегда означал русификацию в националистическом смысле, то есть ассимиляцию и внедрение русской национальной идентичности. Уже упоминавшиеся проекты в период между восстаниями перевода польского языка на кириллицу связаны были скорее с надеждой утвердить среди поляков такую версию польской идентичности, которая сочеталась бы с лояльностью империи и династии. Запрет на латиницу в отношении литовского языка также был направлен не на ассимиляцию, но на аккультурацию в Российской империи. Цель состояла не в том, чтобы сделать литовцев русскими, но в том, чтобы максимально дистанцировать их от мятежных поляков.

Подобная политика применялась не только на западных окраинах. В 1858 г. в Волго-Камском регионе массовые переходы кряшен в ислам вызвали к жизни систему, разработанную известным миссионером и востоковедом Н. И. Ильминским. К 1862 г. он подготовил для кряшен перевод на татарский букваря и молитвенника с использованием кириллического алфавита. Этот же принцип перевода религиозной литературы на местные языки с кириллическим письмом был применен Ильминским в отношении ряда народов Поволжья, а также башкир и казахов. Здесь нужно отметить два обстоятельства. Еще в начале 50-х Ильминский, отдавая приоритет миссионерской деятельности над языковой русификацией, планировал разработку письменности для ряда местных языков с использованием арабской графики. Только под влиянием более опытного востоковеда В. В. Григорьева, который убедил его в существовании угрозы распространения татарского влияния (а с ним идей исламизма и пантюркизма) на соседние народы, Ильминский остановил свой выбор на кириллице[859]. Его деятельность не раз подвергалась нападкам со стороны приверженцев языковой русификации. Одним из контраргументов Ильминского было то, что татарский ассимиляционный проект имел в то время бóльший потенциал, и его деятельность по развитию местных языков блокирует эту опасность, а кириллица служит предпосылкой для более легкого последующего усвоения русского[860].

Таким образом, при всех различиях рассмотренных ситуаций на имперских окраинах мы видим ряд сходных черт. Во всех случаях у властей существовало опасение, что определенная группа на окраине достаточно сильна в материальном и культурном отношении, чтобы попытаться реализовать собственный ассимиляционный проект в отношении более слабых групп. В Западном крае соперником Российской империи выступало лишенное государства польское движение, в остзейских провинциях эта угроза была прямо связана с растущей силой Германии, а в Поволжье – с Османской империей как альтернативным центром притяжения мусульман и тюркских народов. Во всех случаях власти стремились воспрепятствовать реализации такого проекта, и во всех случаях один из инструментов заключался в более или менее настойчивом насаждении кириллицы. Опыт Ильминского показывает, что не всегда это было результатом прямолинейного стремления к русификации – ведь он даже разрабатывал письменность на местных языках. В Западном крае литовский случай также принадлежит к этой категории, поскольку приоритетом была борьба с конкурирующим влиянием и стремление закрепить версию идентичности, которая сочеталась бы с лояльностью империи, в том числе и как цивилизационному пространству.