Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер

весьма похоже на тот образ национальной территории, который был у русского национализма в XIX в. (Есть и явные отличия, например, исключение Галичины как признание, что претензии на ее «русскость» стали совершенно неадекватны к концу XX в.)

Латиница и кириллица в украинском национальном дискурсе и языковой политике Российской и Габсбургской империй[805]

Язык является одним из наиболее важных элементов в символике этничности. Трансформация этнического самосознания в национальное сопровождается переосмыслением связи между языком и этносом, ее идеологизацией[806]. Борьба вокруг консолидации и эмансипации украинского языка дает в этом смысле особенно богатый материал для исследователей. Под консолидацией мы понимаем здесь не только сугубо филологические аспекты выработки единой литературной нормы, но и процесс установления политического консенсуса по вопросу языкового единства.

В XIX в. мы видим две «сцены», на которых разворачиваются интенсивные споры и политическая борьба по этому вопросу – это подчиненная Габсбургам Галиция и подчиненные Романовым днепровская Украина (Малороссия) и Слобожанщина. Эти споры и борьба шли среди элит, которые идентифицировали себя как «русинские»[807], «малорусские» и/или украинские, принадлежали разным конфессиям и были выходцами из разных социальных групп. Но эта борьба вовлекает и «внешних», «вненациональных» акторов, которые занимали доминирующее или господствующее положение по отношению к местным сообществам на окраинах империй, то есть традиционные польские шляхетские элиты и имперские власти, а также церковные центры, прежде всего Ватикан. Это, в частности, означает, что адекватное рассмотрение этих сюжетов невозможно в рамках узко понятого национального нарратива, сосредоточенного преимущественно на «национальных» акторах.

Следует особо подчеркнуть, что события на двух сценах по обе стороны имперской границы были тесно взаимосвязаны. Иначе говоря, мы имеем дело с ярко выраженной спецификой оспариваемого пограничья, с характерным для таких ситуаций разнообразием проектов идентификации и стратегий лояльности, формирующихся в результате взаимодействия – как борьбы, так и сотрудничества – локальных и имперских акторов. В любой период и в любой ситуации, будь то в Галиции или в «большой» Украине, число взаимодействующих акторов было больше двух, и, по крайней мере, начиная с середины XIX в., в них, как правило, участвуют акторы из обеих империй: Российской и Габсбургской[808].

Алфавит и прежде всего вопрос выбора между латиницей и кириллицей был одним из важных элементов этой борьбы, наряду с вопросами орфографии, статуса языка и его применения (или запрета) в разных сферах жизни[809]. Алфавит (а иногда и шрифт, как это было с церковной кириллицей и «гражданкой» в Галиции) представляет собой многозначный символ, который несет важную этнокультурную и этнорелигиозную нагрузку. Он нередко играл и играет ключевую роль в процессах формирования идентичностей, особенно на пространстве этнокультурного пограничья. В истории украинского литературного языка проблема алфавита никогда не воспринималась только и исключительно в технических категориях удобства и адекватности (заметим, что с сугубо филологической точки зрения латиница не менее, а иногда и более адекватно, чем кириллица, отражала особенности украинской живой речи на письме[810]). Борьба различных акторов вокруг алфавита в ХІХ и начале XX в. и является предметом этой статьи.

Пограничное положение украинских земель на стыке двух цивилизационных и культурно-языковых ареалов – Slavia Latina и Slavia Orthodoxa определило принципиально «открытый» характер украинской культуры в целом, который складывался в течение XVII–XVIII вв. в результате наложения социокультурных и собственно языковых границ. Одним из проявлений такой открытости является сосуществование – и конкуренция – в одном культурном пространстве разных религиозно-культурных дискурсов[811], и как следствие – алфавитов и языков.

С одной стороны, границы культурной и коммуникативной компетенции языков в староукраинской книжной традиции являлись подвижными: часто даже внутри одного и того же памятника обнаруживаются фрагменты, написанные на разных языках (за исключением текстов, где выбор языка нес функциональную и стилистическую нагрузку, как в интермедиях или в полемической литературе). С другой стороны, в изданиях XVI в. язык еще довольно прочно связан с графическим кодом. Важнейшая функция алфавита в этот период – быть маркером границы. Смена языка обязательно предполагает смену алфавита, и – что естественно – смену уровня и типа дискурса. Начиная с XVII в. в униатской традиции становится возможным взаимопроникновение графических систем, причем латиницей нередко записываются не только «руськие» тексты, но и церковнославянские.

Подобная практика, как и многоязычие в целом, сохраняется по крайней мере до конца XVIII в.[812] Параллельное употребление двух алфавитов для украинского текста широко практикуют типографии на Правобережной Украине, прежде всего униатские, в том числе типография Почаевского монастыря[813]. В целом весь период вплоть до XIX в. характеризуется довольно широким использованием латинского алфавита для письменной фиксации украинского языка в разных частях этнической территории (преимущественно на границах с ареалами распространения латинской графики). Причем часто «латинизация» письма не рассматривается в идеологических категориях: так, прежде всего практические цели преследует приспособление венгерской графики для передачи текстов хозяйственного содержания на закарпатских территориях[814].

Идеологизация проблемы алфавита происходит постепенно. Алфавиты не воспринимаются как различные формы этнокультурного выражения вплоть до середины XIX в. Так, распространявшееся в 1830 г. на Правобережье воззвание польских повстанцев "Do Włościan" ("Panowie gromada chrześcianie w poddaństwie… "), адресованное крестьянам, сохранилось в трех вариантах: по-польски (вероятно, это был исходный вариант), по-украински латиницей ("Panowe hromada chrestyane w podaństwi… "), и, наконец, записанное кириллицей («Панове громада крестїянє въ подданьствѣ…»)[815]. Несмотря на поражение восстания, и после 1831 г. латиница остается преимущественной формой передачи украинской речи на Правобережной Украине, касается ли это записи фольклорных текстов или создания оригинальных произведений на украинском языке. Для авторов – выходцев из местной шляхты, для которых польский язык был основным (родным), – использование латиницы для передачи украинской речи являлось одним из средств включения правобережных земель в общепольское культурно-языковое пространство. Один из ярких примеров – литературное творчество Тымка Падуры, который на базе польской латиницы создал даже собственную систему орфографии, максимально приближенную к украинской фонетике[816]. Записи украинских фольклорных текстов латиницей публикуются также на украинских землях в Австро-Венгрии, выполняя (сознательно или неосознанно) все ту же функцию маркирования «своего» цивилизационного пространства. Один из самых известных примеров – фольклорный сборник В. Залеского (будущего губернатора Галиции)[817].

В соседней Белоруссии в 1835 г. в типографии виленской римско-католической епархии неизвестный автор печатает латиницей по-белорусски катехизис, снабдив его польским названием "Krótkie zebranie nauki Chrześcijańskiej dla wieśniaków mówiących językiem polsko-ruskim wyznania Rzymsko-katolickiego" («Краткое собрание христианской науки для сельчан римско-католического исповедания, говорящих на польско-руском языке», Wilno, 1835). Обратим внимание на формулу «польско-руский язык», аналогом которой в дискурсе русского национализма позднее станет концепция «малорусского наречия русского языка». Несколько позже, с 1838 по 1846 г.,