Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер

потребностям живого языка. Его беспокоило, что до тех пор, пока галицкие русины будут писать и печатать кириллицей, у них будет проявляться уклон к церковнославянщине, а значит, и к «русскости»[832]. Здесь его мнение полностью совпадает с мнением австрийских властей, которые, в условиях кризиса в отношениях с Петербургом после Крымской войны, были озабочены распространением в Галиции «москвофильских» настроений. Именно эта озабоченность, по-видимому, и стала основной причиной создания комиссии. В этой точке пересекались интересы Вены и местных поляков, которые стремились противодействовать развитию конкурирующих с польским больших и малых национальных проектов.

Специально созданная комиссия после обсуждения отклонила проект Иречека. В составе комиссии оказались представители различных галицких идейных течений: С. Литвинович, М. Куземский, Г. Шашкевич, К. Моша, Е. Зелиг[833]. Но все они были едины в отрицании самой возможности латинизации украинского письма. Единой была и мотивировка: «…пропадет и дух украинского народа, и вера»[834]. С этим согласились даже те члены комиссии, которые (как епископ С. Литвинович) не отрицали практической пригодности латиницы для передачи украинской речи. Весьма показательна в этом отношении эволюция взглядов И. Лозинского. В середине 1830-х годов он, будучи в тот момент крайним «модернистом», спровоцировал первый раунд «азбучной войны» своими публикациями на латинице, но к 1850-м годам отказывается от возможности применения латиницы к украинскому письму и – более того – от идеи литературной эмансипации народного языка, перейдя в лагерь традиционалистов-«москвофилов». Подобная эволюция взглядов по мере кристаллизации национального проекта в Галиции – не редкость для этого периода, достаточно вспомнить пример деятелей «Руськой трійці»: Ивана Вагилевича, Маркияна Шашкевича и Якова Головацкого. Инициаторы первого издания на «местном (народном, диалектном) языке» (1837) и пропагандисты культурного «украинизма» в дальнейшем избрали различные политические (читай национальные) идентификации: Головацкий стал видным деятелем традиционалистов-«москвофилов», Вагилевич избрал пропольскую ориентацию, лишь Шашкевич остался в лагере модернистов-«народовцев»[835].

Хотя брошюра Иречека и не поступила в продажу, тем не менее она довольно скоро стала фактом публичного дискурса. Реакция общественного мнения Галиции на проект Иречека была резкой. Как писал Гушалевич Головацкому, «всіхъ серце запеклося кровью»[836]. Суть претензий к Иречеку в наиболее развернутом виде сформулировал один из лидеров «традиционалистов» Богдан Дедицкий, который в свое время и учил его украинскому языку. Произведя основательный разбор достоинств и недостатков обеих азбук, он объявляет кириллицу «единым приступом к святыне высоких правд божиих»[837]. Дедицкий формулирует основные доводы противников латинизации. Во-первых, это опасность «азбучной войны» для единства галицкого «русинского» движения: «общое замешательство и безконечная свара за азбуку». Во-вторых, разрыв местных письменных традиций: «роспаденіе нашой словесности». В этой связи Дедицкий упоминает только западноукраинскую традицию в Буковине, Галиции и на Закарпатье и не апеллирует к идее единства с традицией Малороссии и Правобережной Украины[838], что, возможно, было следствием самоцензуры в условиях, когда позиция Вены в «украинском вопросе» еще не была для него вполне ясной. В-третьих, это разрыв с культурно-религиозной традицией: «насильный розрыв межи рускою словесностію нынешних времен а рускою словесностію віків прошедшихъ». Наконец, он делает главный вывод, совпавший, по сути, с выводом комиссии, разбиравшей проект Иречека: «Латинская азбука производитъ тут не только велике замішательство, но оразъ несогласіе и роздвоеніе въ одноплеменной братіи… Розрывъ духовои жизни цілого народа, – то найболестнійшое горе, яке коли существовало въ світі!.. Мы того не піймаємся, бо у нас так не бывыло!»[839]

Итак, основной причиной поражения сторонников перевода украинской графики на латиницу в Галиции следует считать идеологизацию проблемы алфавита как инструмента влияния в национальном дискурсе. Это, впрочем, не означало, что практические попытки использования латиницы исчезают вовсе. Так, в 1861 г. предложения по продвижению чешской латиницы (с использованием отдельных польских букв) на Буковине сформулировали Антон Кобылянский и Кость Горбаль в своей работе "Slovo na slovo dla redaktora «Slova»". Полемический ответ появился незамедлительно – им стала пародийная брошюра, напечатанная чешской латиницей в приложении к газете «Слово» "Holos na holos dla Haličiny"[840]. И позже в лагере галицийских «полонофилов» публикуются украинские стихи, записанные польской латиницей[841]. Латиница также неизменно использовалась в 1860–1870-е годы в официальных стенограммах галицийского Сейма для передачи выступлений «русинских» депутатов.

Таким образом, мы видим, что к концу 1850-х годов проблема алфавита для языка галицийских «русин» перестала быть предметом внутригалицийских споров. В результате подключения к ней Вены она превратилась в предмет имперской политики. Это не прошло незамеченным в России, власти которой к тому времени еще не имели большого опыта в регулировании языковой сферы.

Империя Романовых до восстания 1830–1831 гг. на всех западных окраинах стремилась опираться на местные элиты и непрямые формы правления. Ее вмешательство в языковую ситуацию здесь было минимальным, а позиции польского языка в западных губерниях после разделов нисколько не ослабли. Даже когда в начале XIX в. власти в целях контроля потребовали от евреев перевести часть деловой документации с идиш на более доступный чиновникам язык, они оставляли за евреями выбор между русским, польским и немецким. Иначе говоря, язык заботил их как медиум, а не как инструмент формирования идентичности. Лишь после восстания 1830–1831 гг. власти существенно сократили сферу использования польского языка в Западном крае, перестав рассматривать польскую шляхту как лояльную региональную элиту. В период между восстаниями Николай I даже обсуждал со своими сановниками возможность полного перевода польского языка на кириллицу[842].

Хотя призрак малорусского сепаратизма тревожил Петербург, особенно после раскрытия Кирилло-Мефодиевского братства в 1847 г., в процессы развития украинского языка власти империи вплоть до конца 1850-х годов также практически не вмешивались.

Как известно, центром формирования нового украинского литературно-языкового канона в первой половине XIX в. является Левобережье, где пишутся и/или издаются все важнейшие тексты, положившие начало кодификации народного языка, начиная с «Энеиды» Котляревского (1798). Публикация народного фольклора и оригинальных текстов на «малороссийском наречии» сразу вызвала к жизни проблему передачи специфики украинской речи на письме. Довольно скоро формируется и противопоставление позиций сторонников письма, максимально приближенного к реальному украинскому произношению, и тех, кто настаивал на употреблении русской в своей основе орфографии, приспособленной к передаче украинской речи, но отражающей общность в развитии обоих языков. Суть споров не сводилась, разумеется, к чисто техническим проблемам, а отражала (как и «азбучная война» в Галиции) поиск образца для письменного стандарта. Орфографическая дискуссия сохраняет свою значимость в течение всего ХІХ в.: в общей сложности было сформулировано около 50 орфографических проектов[843].

На Левобережной Украине принцип фонетического правописания декларирует уже автор первой малороссийской грамматики Ал. Павловский: «Я намерен все слова малороссийские писать точно теми буквами, какими они там