Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер

Если мы учтем, что в Галиции политика поляков пользовалась поддержкой Вены, то будет очевидно, что во всех случаях можно говорить о языковой политике как о части сложной системы соревнования между империями-соседями.

В отношении восточнославянского населения западных окраин власти к началу 60-х годов выработали мнение, согласно которому обучение грамотности должно было происходить на «общерусском» литературном языке. Украинский и белорусский должны были остаться на положении наречий как языки для «домашнего обихода», для издания художественной литературы о местной жизни, исторических и фольклорных памятников. Попытки поляков использовать латиницу для украинского и белорусского однозначно воспринимались как стремление перетянуть «русинов» на свою сторону, а те, кто уже мыслил националистическими категориями, видел в них желание «расколоть» формирующуюся общерусскую нацию. Уже в запрете латиницы применительно к «русскому» языку в 1859 г. речь отнюдь не случайно идет о польских (а не латинских) буквах. Очевидно, что в политике в отношении украинского и белорусского языков сочеталось, с одной стороны, стремление нейтрализовать попытки поляков, в том числе и с помощью алфавита, провести на этом пространстве цивилизационную черту по границе Речи Посполитой 1772 г., и ассимиляторский план объединения всех восточных славян империи в рамках «общерусской нации» – с другой.

В свою очередь, в центре внимания украинского националистического дискурса с 1860-х годов оказался вопрос о том, какая система орфографии: фонетическая или этимологическая – должна использоваться в украинских публикациях. Это было напрямую связано с конфликтом «общерусской» и «украинской» наций. В ходе орфографической дискуссии, развернувшейся в петербургских, киевских и харьковских изданиях, этимологическое письмо становится не только символом традиции, но и знаком ее единства, общерусского характера; фонетическая орфография, в свою очередь, становится не только средством собственно языковой модернизации, но и национальной эмансипации. Постепенная фонетизация украинской орфографии (как в Российской империи, так и на западноукраинских землях[861]) означала постепенное оформление собственно украинского языкового и национального проекта.

Осуществившееся в начале 1860-х годов переосмысление орфографических дискуссий в национальных категориях вызывало вполне естественную реакцию со стороны властей. После восстания 1863 г., принятия Валуевского циркуляра и Эмских инструкций 1876-го[862], резко ограничивших разрешенную сферу применения украинского языка, власти продолжили попытки регулирования украинского языкового пространства, но теперь именно в вопросах орфографии. Цензура инструктировала издателей, что за образец правописания должна быть принята этимологическая орфография «Собрания сочинений на малороссийском наречии» И. П. Котляревского (Киев, 1875)[863]. Власти стремились регулировать вопросы орфографии там, где украинский был разрешен, преследуя цель не дать увеличить дистанцию между русской и украинской нормами, в том числе искусственно фиксируя украинскую норму на более раннем этапе развития (первое издание Котляревского – 1798). В Эмских инструкциях специально запрещалась так называемая «кулишовка», то есть фонетическая орфография, разработанная П. А. Кулишем[864]. С точки зрения властей она представляла собой не что иное, как увеличение разрыва между «общерусским» языком и «малорусским наречием» при помощи формальных графических средств.

Если в Российской империи этот вопрос оказался решенным «сверху» до 1905 г., в Галиции обсуждение орфографической проблемы в рамках национальной языковой программы продолжается. Орфографические дискуссии разгораются с новой силой в середине 1880-х годов в связи с инициативами профессоров Черновицкого университета С. Смаль-Стоцкого и Ф. Гартнера, которые обратились в министерство образования с предложением ввести фонетическое письмо в школьное обучение. Получив поддержку из Вены, они создали школьную грамматику, применив там последовательный фонетический принцип для передачи украинской речи[865]. Активно поддержал позицию «модернистов» М. Драгоманов. С 1878 г. он издает кириллицей произведения, в которых использует собственную систему орфографии, реализующую последовательное требование буквального фонетического соответствия (один звук – одна буква)[866]. Здесь же Драгоманов формулирует главный свой аргумент в пользу такой системы орфографии: практичность, применимость для народной аудитории: «Фонетична правопись, це полегкість всьакіj дитині вивчитись читати j писати, всьакому мужикові раз на завше задержати собі в голові орфографіjу, не боjатись граматичних помилок, обходитись без писарьа і т. и.!»[867]

С именем Драгоманова связана и последняя попытка возвращения проблемы латинского алфавита в публичный украинский дискурс. В различных изданиях в 1881–1882 гг. он применял различные системы письма на основе латиницы, попытавшись объединить разные традиции[868]. Наряду с обычным для галицких «латинизаторов» аргументом (латиница «зблизила б нас з більше цивілізованим світом») Драгоманов при этом ссылается на то, что в Галиции «люде говорять по-руськи, а письма іншого й не знають, окрім польського»[869]. Он был убежден, что «з ортографії не можна робити святощів, як це роблять українці з так званою кирилівською азбукою, з неї не можна робити фетіша й переносити того фетішізму і в народ»[870]. Драгоманову, однако, так и не удалось вернуть латиницу в галицийский узус, нереализованными остались планы по изданию в 1882–1883 гг. во Львове латиницей украинской газеты в качестве приложения к польскому изданию "Praca"[871], а проблема латинизации украинского письма вновь оказалась в рамках традиционного для Галиции украинско-польского спора. Осуществленное же им в Женеве издание поэмы «Мария» Т. Шевченко[872] вызвало вполне ожидаемые обвинения в пренебрежении традицией и полонизаторских намерениях[873].

Показательно, что реакцией на модернистские проекты фонетизации украинского письма как на основе латиницы, так и кириллицы в Галиции стал отход части «народовских» изданий (например, «Діло») от принципов фонетической орфографии в сторону украинскими националистами был решен именно в пользу фонетики.

Очевидно, что усилия Петербурга по вмешательству в языковую сферу принесли различные плоды в разных частях Западного края. Причину следует искать, в том числе, в различиях культурно-письменных традиций, определивших формы явного или скрытого противодействия имперской языковой политике. Так, в литовском случае традиция употребления кириллицы отсутствовала в принципе, она воспринималась как символ однозначно чужой культуры, что и предопределило провал имперского проекта по переводу письма на кириллицу. Отмена запрета на применение латиницы со стороны властей в 1904 г. может рассматриваться как вынужденное признание поражения. В белорусском случае, несмотря на официальный запрет публикаций на латинице, традиция ее употребления оказалась довольно прочной. Соревнование двух культурно-цивилизационных традиций в белорусской языковой среде возобновилось уже в начале XX в. после ослабления, а затем и снятия ряда цензурных ограничений. Так, среди 25 периодических изданий, выходивших в Белоруссии в период с 1901 по 1917 г., девять печатались латиницей, а «Наша Доля» и «Наша Нива» – двумя шрифтами. Всего до 1918 г. тексты на белорусском языке встречались в 423 книжных изданиях, из них 129 были напечатаны латиницей, а в некоторых присутствовали и латинские, и кириллические тексты[874]. Принципиальное отличие от украинского случая (при изначально схожей традиции употребления латиницы) определялось спецификой конфессиональной и