Небо красно поутру - Пол Линч

Глянул в лицо перед собой, с черным под глазами от усталости.

Я собирался его только стукнуть.

Баламут вздохнул. Я тебя хорошо знаю, но, боюсь, лучше мне будет не знать ничего. Не ведаю, куда ты, но, если кому от закона сбегать, я б себе добирался в Дерри, где легче спрятаться.

Ни от какого закона я не сбегаю.

Тогда чего ж бежишь.

Так кой-чего еще.

Баламут и дальше не отводил от него взгляд, и Койл повернул голову. Фоллер со своими, сказал он. Джима они тоже скверно зацапали.

Старик выпрямился, и отставил миску, и вперил немигающие глаза прямо в человека помоложе, сидевшего перед ним.

Знаю я, что за человек это Джон Фоллер, и знаю, что творил он, как говорят, и, если там дело так и обстоит, от него не сбежишь. Поэтому я б тебе предложил распрощаться пока с этим местом и пуститься прятаться в Дерри, а то и еще дальше, насколько сможешь на юг, или же в Глазго переправиться ненадолго, потому что связываться с таким не стоит. Вовсе не стоит.

Я смотрел и ничего не делал, сказал Койл.

Когда Джон Фоллер мальчонкой был, известно стало в какой-то раз, что он бечевкой язык лошади обмотал да и вырвал его начисто с корнем.

Койл прямо посмотрел на него. Я к тебе только переночевать зашел. Сара на сносях. Еще одна малявка будет. Я возвращаюсь, вот чего.

Нравится тебе или нет, но разлуке быть. Если тебе семью подавай, так за ними всегда послать сможешь откуда-то еще, но вот если с Джоном Фоллером на тропе войны встретишься, от тебя мало что останется для жены-то.

Койл долго на него глядел. Ладно, сказал он. Я тебя слышу.

* * *

Что-то в жилище Баламута напоминало ему о доме, в котором вырос. Светом с пылинками припорашивало комод у дальней стены. То место, куда он стул свой ставил. Он подумал про тот раз, когда в дом влетела птица. Паника, бессмысленная в ее трепещущих крыльях. Рассказал о том Баламуту.

Сдается мне, то воробей был, хоть точно и не могу сказать. Мы с Джимом по полу от хохота катались. Птица билась обо все в комнате, посмахивала посуду глиняную с полки, в окошко врезалась, а ма на нее орала, и старикан наш за ней гонялся, погоди-ка, мы ее споймаем, вот ей-же-ей, тише давай, а ма знай себе орет: просто убей ее, будь добр, да с глаз убери. Он ее голыми руками поймал, так-то, лицо у него все пустое и сосредоточенное, дышал ровно, по шажку за раз, и птица ему сдалась, и он ее чашкой ладоней накрыл, только голова да клюв из его сомкнутых рук торчали. Вынес ее из дому да отпустил.

* * *

Солнце шло смутной дугою по шерстяному небу. Перед ним бескрайне расстилалась сырая умбра, охромевшие горбы гор в серебряной чешуе да та высокая морена, густеющая до сердитых голов черноты. Шагал он мимо безглазых скал, зелено-меховых и крапчатых от дождя. Одеяло Баламута на плечах, а в башмаках мокро, и окаянная почва вся промокла и в колдобинах, да еще и утыкана цветущим вереском, от которого никому никакого проку. Даже не знаю теперь, куда иду. Куда-то за Друмтахаллу. У этого места даже названия своего нету.

От ветра одежа у него на спине просохла, а в легких полно стало кашля, воздух из них выжимался, как из мехов, что всякий раз его останавливал, и саднил он потом весь, и едва держался на ногах. С запада, где он мог разглядеть Дунафф, морское побережье серебряной ниткой, лениво накатила низкая туча, и опустилась морось, а он прятаться не стал, ибо деревья были редки и далече друг от друга в этих проклятых краях. Остановился у ручья, и нагнулся к бурой воде, и набрел на то место, где овца улеглась помирать, падшие кости ее не потревожены, а череп щерится себе вверх, и немного посидел он, встретившись с этим пепельным безглазым сосудом, вневременным памятником той мимолетной жизни, кою некогда содержал в себе.

Ходьба стала его путем, и он не обращал внимания на голод, и смотрел, как земля отвертывает спину свою от солнца. Чистая тьма еще где-то в двух часах, а он уже не думал ни о чем другом, кроме как о еде. Холмы скатывались вниз, и в фиалковом свете углядел он сельский дом, слабо и тускло белый на ляжке горки. К нему и направился, пока не подошел близко, а потом пригнулся пониже и сорвал камышину пожевать. Понаблюдал и не заметил вообще никакого движения, но услыхал крики детворы из-за дома, и подождал. Сумерки настоялись покрепче, и он подкрался к домику и скользнул задвижкой, открывая дверь хлева. Спекшийся запах плесени и паутины, да высокий хребет торфа, да лошадь сопит. Он пошарил вокруг, нашел какой-то овес. До пояса ему высились тюки соломы, и он залез на них, и лег, и укрыл себя. Сон упал на него быстро, темный и без грез, а просыпался он время от времени под шаги снаружи и потом задремывал опять. Вот проснулся и понял, что кашляет, и закопал предплечье свое во рту. Перед ним медленно открылась дверь. Детка.

Туда, где лежал он, падал малый свет, и перестать кашлять он не мог, и она увидела, где он, и встала перед ним, все личико сплошь сопли и грязь, да в глазах бесстрашное любопытство. Повернулась и выбежала, и он проклял свою удачу и не шевельнулся, но фигурка вернулась к двери с еще одной. Первая детка подошла, и он поднял голову, и скорчил рожицу, и оттопырил ушли, а детка хихикнула, и он приложил палец к губам, и шикнул на нее, и улыбнулся, и она улыбнулась в ответ и тоже приложила палец к губам. Другая детка повернулась и пропала, и он понял, что теперь ему нужно уйти, но не успел и шевельнуться, как услышал снаружи шаги, и в дверях уже полный силуэт мужчины. Мужчина увидел чужака и выпустил вопль, что вышел полуприглушенным от страха и удивления, а когда Койл подскочил, человек потянулся к вилам у двери. Очерк перед мужчиной вскочил и свалил его наземь, биенье конечностей, и вот уж Койл выпрямился с вилами в руке. Подошел к лошади, и пошарил, нет ли седла, и нащупал его вслепую, и