Небо красно поутру - Пол Линч

Где мудень?

Голос его звучал тихо и знакомо, и они молча ждали, чтобы человек заговорил, а когда он не стал, Макен обогнул Фоллера и взметнул кулак подвешенному в лицо. Джим взвыл, когда тело его скорчило, а Фоллер повернулся и посмотрел на Макена так, что другие мужчины на шаг отступили. Фоллер постоял неподвижно, затем сунул руку в куртку и вытащил трубку. Посмотрел на человека, перед ним подвешенного, оскаленное лицо его мерцало при свете, и вытащил из куртки жестянку, и принялся сощипывать табак. Примял его в чашке трубки, и поднес мундштук к губам, и прикурил, и медленно затянулся, причем дым клубился в ничегошный тот свет.

Так, произнес он. Дай-ка я расскажу тебе кой-чего.

* * *

Бежал он, сердцем иззубренный и до кости промозгший, исступленно через поля, кустарник и терн драли ему одежду и глубже царапали тело, а он не замечал дождя, шипевшего на листве. Холод глодал его беззубо, но медленно утомляя, и думал он о теплом, об огне, на какой опереться, о чистом проблеске горячей пищи.

Он уже совсем вышел к тому месту, где стоял братнин дом, когда услышал сопенье стреноженных лошадей, и продвинулся еще чуть вперед, пока не донеслись тихие голоса. Вот грубый лунный свет, и он поглядел. Посреди раскинувшихся веером факелов собранье мужчин и среди них высь Фоллера, а он подобрался поближе, пока не разглядел фигуру под древесным суком, в двух футах от земли и вздернутую на веревке. Руки вывернуты назад к плечам, суставы, как видно, выкручены, а голова поникла, и тут он увидел, что человек этот подвешен за большие пальцы. На него налегали двое, говоря что-то, а в руке Фоллера он увидел очерк кровельщицкого секача, и лишь когда один из тех сделал шаг назад, увидел он лицо висящего и осознал, что это брат его.

* * *

Сверху навалились на него вопль ума и ночь, несущееся тело его сплошь локти и колени, старавшиеся отбиться от калечившей тьмы. Из пропасти скелетные пальцы деревьев старались ущипнуть его за лицо, пока бежал он от ужасов того, что видел, терновник, словно ведьмины когти, драл его за тело, и он сражался с ним в слепой ярости. Дыханье у него застревало колючками в груди на каждом вдохе осколком стекла, и все дальше вперед рвался он, сквозь кусты и подлесок, и вниз по крутому склону, пока что-то не поймало его за башмак и туго не прижало, а почва не потянулась к нему, и рот его не ударился жестко оземь. Боль, как опаляющая вспышка молнии, добела раскаленная, и гром грянул в ушах у него, и покатился он вниз по земле слабый и ни к чему не пригодный, пока не улегся оглушенный, дыханье лихорадочно, почва у лица влажная, и остановил его облик брата, свисающего с дерева, словно какой-то Христос, сломанный и озаренный среди теней, и увидел он облик Фоллера, человека, шагнувшего вперед с кровельщицким секачом в руке, орудье легко покручивалось между пальцами и большим пальцем, шагнул вперед к сломанному человеку, и тошнота сразила его, и сотрясся он глубоко от кашля. Держало его кашлем сколько-то, пока не мог он уже больше трястись, и лежал промокший во влажных объятьях горя, луна за ним наблюдала сквозь серую вуаль, а потом он вновь поднялся, взбираясь в пасть тьмы.

* * *

Дом Баламута стоял золотой в заре, одинокий светоч на перевале у вершины холма. Друмтахалла это место. Вообще никакое не место, а если и место, то и козе не годится. Ниже широко раскинулся лес Мишивин, все еще погруженный в ночь, куда Койл вернулся, идя одеревенело, покуда не добрался к старику под дверь. Постучал в нее кулаком и услышал царапанье босых ног, а затем дверь чуть приоткрылась. Зыркнуло глазное яблоко, а потом дверь распахнулась широко, и перед ним встал Баламут, маленький и квадратный, с лицом, вытесанным из камня так, словно сам он его вслепую и вытесывал, и протер глаза свои ото сна, чтобы понять, кто это тут.

Заходь, чего уж.

Баламут потыкал в сгребки и навалил на них немного растопки, и Койл на коленках подобрался к неохотному пламени руками. Баламут посмотрел, как дрожит он, и велел ему скинуть мокрое, а когда он так и сделал, бросил ему одеяло.

* * *

Баламут смотрел, как он спит. Бездвижность на лице его, что давала ему увидеть Койла мальчуганом, каким он в свое время был, тихую его сосредоточенность, что неуклонно преобразилась в то же лицо, что и у отца его. Темные пещеры глаз их, выдолбленные языком ветра. И пара их, когда умы их вцеплялись, упрямые, как льющий дождь. Выволакивал тело Койлова отца из реки Глиб. Сморщенное тело его, и жизнь из него давно ушла. Пришлось веревку на тело накидывать. Хорошо, что мальчишке не привелось ничего этого видеть. Даже то, что увидел он, уже скверно.

Он глянул в окно. Свет низкий, и дождь падает, как ропоток. Дождь, который ничего не знает, кроме притяженья земли. А земля принимает его тихо.

* * *

Койл проснулся и увидел, что Баламут на стуле у стены за ним наблюдает. Твердые слябы скул на нем.

Баламут кивнул. Голодный?

Голос его тих и знаком.

Ну.

Койл оделся в свое вогкое и вышел вслед за Баламутом наружу. Из торфяников, что скатывались вниз к лесу, поблескивая в занимавшейся заре, кулаками торчали камни. За домом крутой склон, и они пошли по нему туда, где паслись телушка с теленком. Баламут подошел к теленку, и пожелал ему доброго утра, и обвязал ему вокруг шеи веревку и затянул, как будто чтоб его задушить. Животинка встала, упершись ногами врозь, а вены у нее на шее набухли до толщины пальца, Баламут же шевелился споро и опытной рукою выхватил ножик, и поднес его к вене у основания телячьей шеи, и сделал надрез. Животинка уступила свою кровь – жидкость стекла в бадейку, что держал он другой рукой, а когда ее стало хватать, он протянул сосуд Койлу. Открытую рану сощипнул он большим и указательным пальцами и прижал края, а потом из пояса своего извлек булавку и протолкнул ее, все время тихонько разговаривая с животинкой и зашивая рану ниткой.

Кровь он вскипятил с овсянкой, и они поели начерненного рагу из треснутых мисок, а в голой каменной комнатке не раздавалось ни звука, кроме работы их челюстей. Закончили они, когда старик заговорил.

По виду в