Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро

Чем объяснить эту попытку тянуть время? Ведь Горбачев ехал в Пекин почти как Генрих IV в Каноссу[272]: этот жест был крайне выгоден китайцам, он символизировал окончательное признание советских ошибок. Несмотря на показную вежливость, китайские власти не оказали посланнику Горбачева теплого приема. Они строго придерживались протокола, а порой даже опускались чуть ниже его требований.

По сути, китайско-советский саммит был нужен только Дэн Сяопину, и ходили слухи, что «ястребам» в Пекине не по душе братские объятия с человеком, поставившим коммунизм под сомнение. Такие сторонники жесткой линии, как премьер Госсовета Ли Пэн, председатель Постоянного комитета Всекитайского собрания народных представителей Ян Шанкунь и серый кардинал Чэнь Юнь, не испытывали особой симпатии к новому лидеру Кремля. Более того, вся старая гвардия, которую Дэн насильно отправил в отставку и которая противостояла ему во времена Мао, начала выражать свое недовольство.

Короче говоря, поспешное проведение этой исторической встречи поставило бы китайское руководство, которое, по сути, замыкалось в себе, во враждебную позицию по отношению к реформаторским экспериментам. Единственный, кто выиграл бы от сближения с Советами, был генеральный секретарь ЦК КПК Чжао Цзыян, убежденный реформатор, искренний поклонник Михаила Горбачева и сторонник реформ, которых желал Дэн, но от которых Великий Кормчий теперь начал отказываться под давлением догматиков, выступавших против него.

Горбачевский «циклон» в тот момент ожесточенной борьбы в китайской верхушке был совершенно некстати. Китайцы заняли жесткую позицию, а русские настаивали на скорейшей нормализации отношений, готовые пойти на любые уступки: отвод войск от границ, давление на Вьетнам с целью вывода его войск из Камбоджи, ускорение вывода оставшихся советских войск из Афганистана. Шеварднадзе говорил прямо: Горбачев спешил заключить «pax sinica»[273], поскольку слишком много времени уже было упущено. Советский Союз был готов удовлетворить требования Китая, устранив то, что Дэн назвал «тремя препятствиями».

Решение было принято так быстро, что «противники» в Пекине были застигнуты врасплох. Тяжелый экономический кризис и нарастающие народные протесты усилили напряженность в Политбюро, особенно в последний год. Было ясно, что Дэн балансирует между двумя фракциями, но, как ни парадоксально, реформаторская фракция оказалась под наибольшим ударом. Однако Чжао Цзыян не мог не сопротивляться, линия генсека партии не могла быть поставлена под сомнение в тот самый момент, когда его коллега прибыл из Москвы, чтобы подписать с ним «мирный договор» между двумя партиями. Глухая борьба между Ли Пэном и Чжао Цзыяном шла уже давно, разногласия скрывались за авторитетом Дэна, который, будучи протеже Чжоу Эньлая, в конце концов, сделал выбор в пользу Ли Пэна, родившегося в 1928 году. На самом деле премьер был сыном раннего революционера Ли Шоусюня, убитого гоминьдановцами. В детстве его усыновили Чжоу и его жена Дэн Инчао, он воспитывался в их доме, был отправлен изучать инженерное дело в Советский Союз и начал политическую карьеру в молодежных организациях партии. После возвращения Дэна к власти в 1978 году Ли Пэн начал свой политический взлет и стал премьер-министром в 1987 году. К сожалению, он сыграл ключевую роль в событиях на площади Тяньаньмэнь, которые навсегда омрачили его репутацию, сведя ее к образу человека, отдавшего приказ о вооруженном подавлении протестов.

Внутренние беженцы

В это неопределенное начало года Китай охватила конвульсивная лихорадка. Болезнь исходила от противников реформ, от социальной напряженности, готовой вот-вот взорваться насилием. Коммунистическая партия стояла на краю пропасти: разрыв между иерархией и реальной страной стал очевиден. За сорок лет существования Народной Республики, юбилей которой только предстояло отметить, партия никогда не сталкивалась с таким подрывом своего авторитета.

Над повседневной жизнью нависла тревожная неопределенность. Недовольство, пронизывающее все слои общества, выплескивалось наружу с иконоборческим задором. Крушение идеалов стало привычным делом, и люди больше не желали верить обещаниям части властной верхушки, обвиненной в коррупции и воровстве. Растущее противостояние правительственным иерархиям, а не партии как таковой, и ползучее недоверие к тем, кто управлял судьбами страны, охватили население, особенно в крупных городах. Пекин был в авангарде этих настроений. Газеты смело встали на путь разоблачений, но не сумели добиться того морального очищения, которого жаждал народ.

Теперь ничто не могло остаться незамеченным. Даже чиновники низшего звена, отбросив последнюю сдержанность, открыто выражали свое разочарование и обвиняли лидеров. Крышка котла сорвалась, и едкий запах гари расползался повсюду. Ко всему этому добавилось новое, невиданное ранее явление: привлеченные миражами городской жизни, армии крестьян, разоренных аграрными реформами, устремились в гигантскую внутреннюю миграцию. Большие города, рекламируемые телевизионной пропагандой как райские уголки, стали для них местом назначения. Одурманенные иллюзиями и подстегиваемые кризисом, охватившим сельскую местность, они высаживались в мегаполисах в поисках удачи. Воспользовавшись пятидневными новогодними каникулами по лунному календарю, они штурмовали поезда и покидали отдаленные деревни.

На вокзалах царил хаос: залы ожидания, а также дворы и платформы вдоль путей превратились в общественные общежития. В невообразимой путанице тел, узлов и свертков с продуктами, напоминающей послевоенные сцены возвращения беженцев из концлагерей, пятьдесят миллионов отчаявшихся людей разбили лагерь на станциях, готовясь к длительной, а может быть, и постоянной остановке.

Это была не мелочь – количество людей было чуть меньше населения всей Италии. Поначалу казалось, что власти не замечают масштабов происходящего. В отличие от времен Мао, свобода передвижения крестьян породила неуправляемые людские потоки, лишенные какой-либо социальной поддержки. Они захлестнули города, создавая невообразимые проблемы, с которыми никто не сталкивался раньше.

Правительство осознало всю серьезность ситуации, когда ударная волна уже прокатилась по мегаполисам: в Пекине насчитывалось более миллиона приезжих, в Шанхае – два миллиона, в Кантоне почти три. Крестьян манил мираж близлежащего Гонконга и специальных экономических зон Шэньчжэня и Чжухая. Властям пришлось организовать специальные поезда, чтобы отправить избыток рабочей силы обратно в родные деревни. Полиция применяла тактику силового давления, с целью «убедить» нежелающих возвращаться домой. Когда правительство осознало всю серьезность ситуации, ему пришлось признать, что оно не в состоянии контролировать этот библейский исход мигрантов, что привычные механизмы контроля дали сбой, а прежде считавшиеся непреодолимыми причины стали катализатором серьезного и хаотичного кризиса.

Что же произошло? Почему пятьдесят миллионов крестьян покинули свои дома и устремились в города? Правительство не желало этого признавать, но это был явный признак того, что после десяти лет импровизированных экспериментов реформы достигли точки невозврата. Массовое переселение крестьян свидетельствовало о глубоком неблагополучии, царившем в бескрайних сельских просторах. Из самого сердца Китая на рассвете зловещего года пришло стихийное предупреждение. Возможно, сам «мандат Неба» оказался под вопросом?

Все предыдущие династии заканчивались подобным образом.