Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро

– Даже у членов партии?

– Конечно!

И в этом не было ничего предосудительного, ведь Конфуций – не бог, а просто философ, давший несколько верных учений. Сам Дэн Сяопин благословил его триумфальное возвращение. В сущности, операция прошла успешно: люди, всегда бывшие конфуцианцами, без труда продолжали совмещать «китайский коммунизм» с «меркантильным неоконфуцианством», как делали это на протяжении предыдущих тридцати лет. Более того, опираясь на известную двойственность, правительству удалось ускорить реформы.

Конфуцианство всегда несло в себе заряд самодовольства, который прекрасно служил интересам всех императорских династий. Почему бы не воспользоваться им? На протяжении двадцати пяти веков традиционная китайская культура не знала иной формы политической организации, кроме той, что основана на сильной концентрации власти. Дэн был убежден, и, возможно, не без оснований, что истинное стремление его народа – приблизиться к конфуцианской модели Гонконга, Тайваня и Сингапура, в которых всегда существовала значительная доля авторитаризма. Иногда даже просвещенного и допускающего обогащение.

Самым ярким примером стал Гонконг, модель которого китайцы пытались воспроизвести в «особых зонах». Наиболее впечатляющие и очевидные эффекты я наблюдал в Сямэне, городе на юге провинции Фуцзянь, известном западным людям под колониальным названием Амой. Я прибыл туда из глубин китайских рисовых полей, ощущая ветер реформ, развевающий белые воротнички и двубортные костюмы. Все напоминало о приближении Гонконга, от отелей до «специальной промышленной зоны», куда соотечественники из Гонконга и Сингапура вкладывали миллиарды.

Эксперимент с контрактной занятостью набирал обороты и получил одобрение партии как новая форма «социальной справедливости». Было ли это предсказуемо? Вовсе нет, объясняли с невероятной откровенностью. Людям предстояло научиться мыслить по-новому: нельзя было ожидать, что всю жизнь будешь заниматься одним и тем же делом, укрываясь под покровом государственного благосостояния. Так что, разве не лучше рискнуть? Конечно, лучше, когда риски распределены между двумя сторонами (предприятием и рабочим), чем когда весь риск лежит на одной стороне (предприятии, которое в Китае приравнивается к государству).

Конечно, ничего подобного не написано ни в одном марксистском учебнике, но мои собеседники в то время говорили, что к Марксу больше нельзя относиться иначе, как к исторической фигуре прошлого века. Слишком много провалов было на виду: настаивать на марксизме, как это делал Советский Союз, было колоссальной ошибкой. Затем они добавляли: лучше маоцзэдуновская мысль, ставящая под сомнение все и всегда, чем «поиск истины в фактах и решение проблем на практике».

Но накануне Года Змеи все вдруг перевернулось с ног на голову. Власть, то есть новая Поднебесная, не поспевала за конфуцианством. В то время как общество вновь прониклось морализаторскими теориями, те, кто стоял у его руля, погрузились в глубокую критику. Кратчайший путь к ускоренному разделению между правителями и народом проходил через возрождение Конфуция. Конфликт был неизбежен, противоречия вспыхнули с новой силой в сельской местности. А Китай, как известно, по-прежнему остается огромной деревней.

Народ вновь обрел мощное идеологическое оружие. Возвращение к учению Конфуция способствовало критике коррупции, но, как ни парадоксально, вызвало и более пристальный интерес к сохранению государственных ценностей. Как и в прошлом, стремление свергнуть коррумпированную династию означало не смену системы, а смену стиля правления. Конфуций учил многому, в том числе правомерности восстания против тирана, но при этом помогая мудрому правителю.

Падение имиджа партии было напрямую связано с фигурой Дэн Сяопина, всемогущего лидера, который продолжал управлять всеми рычагами власти.

Чем больше конфуцианские идеи вновь открывались для масс, тем чаще звучали призывы к восстанию, и тем острее вспоминались маоистские лозунги: «Бунтовать – это правильно» и «Огонь по штабам».

Через несколько месяцев предстояло узнать, какое значение будут иметь эти учения, всплывшие из дремлющей, но не стертой памяти. Возникла странная растущая энергия, которая объединила конфуцианство и маоизм в невозможном ритуале, превратив эту пару в разрушительную силу оппозиции Дэну и всем его протеже.

Словно в попытке искупить чудовищное сыновнее непослушание последних десятилетий, по всей стране с внезапным рвением начали восстанавливать храмы и службы в честь Конфуция. Китай охватила дрожь раскаяния. Повсюду уличные каллиграфы выводили знаменитые изречения мудреца на полосках бумаги, которые раскупались «раскаявшимися», чтобы украсить ими стены своих домов. В книжных магазинах нарасхват шли труды, посвященные этической философии Конфуция, в центре которой стоял человек и лучший способ жить, созидая процветающее и гармоничное общество. Особенно популярны были «Диалоги» (Лунь Юй) – сборник афоризмов, двустиший и различных высказываний, собранных его учениками. На этой книге воспитывались 83 поколения китайцев. Выяснилось, что учение Конфуция не только глубоко и мудро, но и очень полезно как руководство в современную эпоху.

В Пекине также был вновь открыт храм Конфуция. Все считали, что он был разрушен во время Культурной революции, настолько, что его стерли из туристических путеводителей и карт города. Жители Пекина более поздних поколений, проходя под длинной красной стеной, покрытой желтой черепицей и возвышающимися вековыми растениями, задавались вопросом, что же там находится. Старики научились делать вид, что забыли, и не говорили об этом. Уважаемые западные синологи пролили немало искренних слез по этому исчезнувшему храму, который утонул в иконоборческих разрушениях вместе с гармоничным Залом классики.

Действительно, было очень жаль. Я тоже искренне сокрушался об этой утрате. Остались лишь картинки в старых книгах – память об одном из красивейших памятников древнего Пекина. И вдруг радостная весть: Храм Конфуция и прилегающий к нему Зал классики, или Гоцзыцзянь, известный также как Императорский колледж, вновь открыты, сохраненные в первозданном виде. Толпы людей с благоговением стекались сюда, шла неспешная реставрация, церемонии возвращались во всем своем шелковом великолепии.

Словно ничего и не случилось, ночь прошла на удивление спокойно. Это был один из самых значимых аспектов эпохи реформ. И одна из попыток спасти ее. Правда, спасение пришло в самый последний момент.

Маоистская ностальгия

Несмотря на «возрождение» Конфуция, китайское политическое общество не ощутило положительных перемен. Система продолжала буксовать из-за вопиющего нежелания устранять несправедливость. Это была острая проблема, возможно, даже более серьезная, чем инфляция.

За 30 лет маоистской эпохи были предприняты упорные попытки создать эгалитарную модель общества в противовес тысячелетиям неравенства. Борьба Мао была направлена на уничтожение суеверий и атавистического, консервативного эгоизма, чтобы положить конец старым коррумпированным и непопулярным социальным моделям. Он ясно осознавал величие своего проекта: препятствия, сопротивление, постоянные риски. Отсюда и его увлечение «изобретением» неудержимых массовых движений, теоретизированием «непрерывной революции» как единственного оружия, способного предотвратить возвращение к старым феодальным, несправедливым и неравноправным практикам, которые искушали людей в древности.

Одно из его последних размышлений, написанное за четыре месяца