Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро

Не следует недооценивать масштаб проблемы: сотни тысяч курганов в сельской местности вокруг Пекина уменьшили площадь пахотных земель на четверть, мешая рационализации и становясь препятствием для механизации. Дело в том, что курганы располагались не на специально отведенных участках, а были разбросаны посреди полей согласно древним обычаям. В университеты также начали поступать тревожные сведения о состоянии здоровья населения. Казалось бы, невероятно, но наркотики вновь появились в юго-западных провинциях.

До 1949 года Китай был охвачен опиумной зависимостью. Миллионы людей превратились в безвольных существ, став огромным бременем для общества. Мао применил радикальные меры: он не только объявил все наркотики вне закона, но и приказал казнить самых опасных наркоторговцев и, по-видимому, немало неизлечимых наркоманов. Всего за несколько лет страна избавилась от одного из самых постыдных недугов – опиумной зависимости.

Однако к концу 1988 года опиум вернулся: произведенный в Бирме, он проник в некогда самую пораженную наркотиком провинцию Юньнань.

Коррупция позволила бирманскому опиуму просочиться через Китай на рынки Гонконга, а оттуда распространиться по всему миру. Но тем временем старый порок вновь дал о себе знать и в самом Китае, и, хотя власти были осведомлены об этом, они не предприняли никаких мер, чтобы перекрыть этот канал. Конечно, в определенной степени они сами были замешаны в этом и извлекали выгоду.

Стремительно и незаметно возрождались старые язвы докоммунистического Китая. Лозунг «Обогащайся!» был, конечно, понят превратно, но ситуация грозила ухудшиться из-за отсутствия противодействия со стороны правительства, которое, казалось, игнорировало или беспомощно наблюдало за разворачивающимся хаосом. Огромный финансовый кризис государства, катастрофическая нехватка средств у государственных учреждений вынудили прибегнуть к займам у частных лиц, то есть у определенных центров организованного рэкета, иными словами – у преступного мира.

В конце Года Дракона и на заре Года Змеи (1988–1989) ситуация стала настолько запутанной, что призывы к сохранению хотя бы элементарной морали систематически игнорировались. В этой атмосфере нравственного упадка, институционального провала, идеологического коллапса коммунистическая партия напоминала корабль, попавший в шторм, где крысы озабочены лишь тем, чтобы спасти как можно больше кусков сыра. Хватай что можешь и беги.

Несмотря на пламенные статьи в прессе, прокламации, призывающие к доверию и морали, несколько редких показательных приговоров фигурантам мелких скандалов (скорее в качестве предупреждения враждующим фракциям, нежели в стремлении исправить положение), начало 1989 года было полно напряжения и угроз. Правительство Ли Пэна пообещало новую жесткую экономию, предупредив народ, что в ближайшие пять лет ему придется затянуть пояса.

Стало очевидно, что расплачиваться за ошибки придется тем самым людям, которые их осуждали. Напряжение во дворце достигло апогея, и началась охота на козлов отпущения. Вокруг глубоко расколотого руководства Дэна разворачивалось противостояние между истинными реформаторами, требовавшими политических преобразований наряду с экономическими, и консерваторами, не терпевшими экономических реформ и, естественно, решительно выступавшими против любых попыток политических изменений. Ставки были слишком высоки, чтобы простые люди могли осознать масштабы происходящего. Но в университетах вопрос бурно обсуждался связанной с реформаторским крылом интеллигенциией, отчаянно поддерживающей Чжао Цзыяна[278] – партийного секретаря, сменившего отстраненного от власти Ху Яобана[279], но не предавшего его идеи.

В распоряжении Дэн Сяопина, по его собственному усмотрению, оказались две личности, обладающие подлинным политическим весом – Чжао и Ху. То, что Дэн Сяопин отверг их обоих в пользу ультраправых консервативных реакционеров, было не только признаком серьезной слабости, но и отказом от его заявленных стремлений к обновлению.

И Чжао Цзыян, и Ху Яобан – оба убежденные реформаторы и партийные секретари, в которых все отчетливее проявлялись две противоположные души, были лучшим выбором. Но Дэн не решился выступить против военно-консервативного крыла, опасаясь, что его власть, обретенная ценой слишком многих компромиссов, может быть подорвана сторонниками жесткой линии. Это была его самая трагическая ошибка, приведшая к событиям на площади Тяньаньмэнь.

А что, если бы у власти был Мао? Не было бы никаких протестов – ни на Тяньаньмэнь, ни где-либо еще. Критика, неповиновение, протест, революция – все это прерогатива Великого Кормчего. Он изобретатель, он режиссер. Его харизма была всеобъемлющей, и ученики фанатично следовали за ним. Но тогда, при жизни Мао, кто бы мог и помыслить о «реформировании» страны? Предположим, что протесты при Мао были возможны, он бы возглавил их, подстрекая молодежь к «непрерывной революции», убеждая, что коррупция, против которой они восстают, является типичным «противоречием среди народа».

Была ли тогда близка развязка? Сказать трудно, но звон оружия, доносившийся из дворца в начале того года, был отчетливо слышен. Вокруг старшего Дэн Сяопина разворачивалась ожесточенная битва между двумя линиями, между двумя претендентами. Последний трон императорского Китая был выставлен на торги. И чтобы заручиться поддержкой населения, снова зазвучали слова о героических временах. И пусть те времена не были совсем уж героическими, на фоне настоящего сравнение весьма показательно.

Время интеллектуалов

Теперь повсеместно укрепилось убеждение: для отделения Китаю необходима движущая сила интеллигенции. После Культурной революции, которая уничтожила образованный класс в корне, страна испытывала острую культурную анемию. Сомнительный маоистский лозунг «Лучше быть красным, чем специалистом» нанес глубокий урон. После этой катастрофы, едва Дэн вернул себе власть, он немедленно призвал на помощь уцелевших интеллектуалов. Стало ясно, что без квалифицированных кадров немыслимо приступать к амбициозным экономическим реформам.

Поэтому начиная с 1979 года десятки тысяч молодых китайцев все чаще устремлялись за границу. Наиболее щедрыми на стипендии для новой китайской интеллигенции были Соединенные Штаты, не уступали им страны Западной Европы и Япония.

Отправка молодежи для продолжения образования за рубеж, особенно на Запад, была объективной необходимостью и одновременно риском. Их умы открывались не только новым знаниям, но и иной политической системе, они впитывали вкус свободы и демократии, и их, несомненно, увлекала возможность внести свой вклад в преобразование китайского общества.

Соблазн Запада был велик. Значительная часть этих молодых людей, завершив учебу, предпочитала не возвращаться. Те же, кто вернулся в Китай, вскоре осознали, что их «новые знания» мало чего стоят перед лицом политических реалий; они поняли, что экономические реформы без политических преобразований не повлияют на реальное положение дел в стране. Напротив, они лишь усугубят коррупцию и инфляцию, посеяв недоверие и духовную нищету.

Власти не ожидали, что десятки тысяч молодых людей, проникшихся идеями реформ, откажутся от своего новообретенного критического мышления. Режим также не мог надеяться, что, вернувшись домой, они забудут то, что узнали «по ту сторону стен». Они приобрели важные знания, которые