Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро

до смерти, имело ярко выраженный пророческий характер. Оно было опубликовано в газете «Жэньминь Жибао» 16 мая 1976 года. Стоит процитировать его: «Некоторые члены партии не хотят идти дальше, некоторые даже отступили и выступили против революции. Почему так? Став великими лидерами, они хотят защитить интересы своей касты. Будет ли революция нужна через сто лет? Через тысячу лет? Да, революция будет нужна всегда и везде. Всегда найдутся люди, которые чувствуют себя угнетенными. Мелкие чиновники, студенты, рабочие, крестьяне и солдаты не любят, когда их угнетают большие люди, поэтому они хотят совершить революцию. Неужели через десять тысяч лет не будет больше противоречий? Конечно, будут! И не раз».

Конфуцианская мораль, недавно вновь вошедшая в моду, была фатально переосмыслена в маоистском ключе. Противоположные и неотделимые друг от друга, эти две «морали» выступали как противоядие от коррупции и показывали, как следует оценивать реформы Дэна.

Уже несколько лет как девушки перестали стремиться выходить замуж за «политиков». В период с 1978 по 1988 год в крупных городах, начиная с Пекина, молодые люди, занимавшиеся политикой, сталкивались с отказами со стороны девушек и были обречены на одиночество – суровое осуждение в Китае. Это явление вызвало беспокойство у партии, поскольку ее молодые кадры оказались на грани социальной изоляции, что вскоре стало неприемлемым. Дэн Сяопин пытался смягчить противоречия, вызванные реформами, серией успокаивающих заявлений, среди которых было и такое: «Социализм не означает бедность».

Народ полностью поддержал это утверждение. Однако если бы он заявил, что социализм не подразумевает ни коррупции, ни возврата к прошлому, он, возможно, исказил бы происходящее, но это была бы попытка морализаторства.

Реформы по-китайски, или, вернее, по-дэновски, перевернули маоистскую концепцию с ног на голову. Утопический проект «непрерывной революции» превратился в «непрерывное угнетение».

Революцию отвергли не потому, что она устарела, а потому, что ее боялись. Дэн прекрасно понимал, что вспышка народного гнева не заставит себя долго ждать и система будет подорвана. Разница между ситуацией в Китае и Восточной Европе заключалась именно в этом: народ восстал бы потому, что революция не оправдала их ожиданий, а не для того, чтобы свергнуть коммунистическую партию.

Ситуация развивалась в духе династических восстаний прошлых веков. Честные чиновники, сохранявшие верность принципам, не были чужды влиянию на народ. Они осторожно высказывались против «диких» реформ, продолжая питать ностальгию по прошлому. Анахроничные, устаревшие, но честные. Люди вскоре начали понимать, что к чему. Старые маоистские лозунги вновь всплыли из небытия, все чаще появляясь в прессе. Как ни странно, СМИ начали дистанцироваться от власти, подчеркивая противоречия. Даже история Лэй Фэна, образцового солдата и сына родины, снова вошла в моду.

Вспомнили и знаменитую фразу «Великого кормчего», казалось бы, неприятную для Дэна, но газеты привели ее не случайно: «Есть товарищи, которые боятся, что массы начнут дискуссию и выдвинут идеи, отличные от мнения руководства и руководящих органов. Как только возникает вопрос, требующий обсуждения, они подавляют активность масс и не дают другим высказаться. Такое отношение крайне вредно».

Эта фраза была взята из «Десяти великих докладов» 1956 года. Там же прозвучало и другое высказывание: «Если мы хотим продвигать демократию, мы должны поощрять критику со стороны других и прислушиваться к ней. Чтобы выдержать критику, мы должны начать с самокритики. Пусть люди говорят то, что хотят. От этого небо не упадет на землю, и вас не отстранят от должности. Но если вы будете затыкать другим рот, неизбежно наступит день, когда отстранят уже вас».

К чему вся эта волна ностальгии по маоизму? Зачем интеллигенция стряхивает пыль со старых идей, хранящихся на чердаке истории? Как могло случиться столь масштабное возрождение лучших маоистских мыслей? Безусловно, Дэн должен был серьезно обеспокоиться этим: аллюзий становилось слишком много. Пока с образа Мао стирали пыль, общество возвращалось к старым, докоммунистическим порядкам. Повсюду вновь всплывал старый Китай со своими извечными пороками: проституцией, коррупцией, преступностью, ростовщичеством и даже торговлей женщинами и детьми. Казалось, что догмы чистоты, покорившие когда-то весь мир, ушли в небытие.

Перед лицом всех этих проблем, о которых писали и в газетах, центральная власть выглядела беглой, исчезнувшей, растворившейся. Главной заботой стало разбогатеть, спасти реформы, чтобы продолжать богатеть. Конфликт между связкой старое-новое-старое шокировал. Интеллектуалы, больше всех пострадавшие от безумств Культурной революции, вынуждены были провести глубокую переоценку ценностей.

Несмотря на все, при правильном понимании и отказе от фанатизма, Мао все еще олицетворял путь к спасению. Его доктрина строгости, честности и бережливости могла бы послужить оружием против Великой Коррупции и ее приспешников. Падение режима стало бы фатальным: необходимо было спасти благие традиции коммунистической партии.

Дебаты вспыхнули в университетах сразу после наступления 1989 года. Сложившаяся ситуация актуализировала политическую проблему. Студенты, до этого мало что знавшие о Мао, начали задаваться вопросом, что он на самом деле значил для огромной страны. Даже преподаватели, позабыв о преследованиях «красных гвардейцев» и несправедливости по отношению к радикалам, предложили поразмышлять над вопросами социального регресса.

Новости из разных уголков Китая поражали воображение: оказалось, что за последние десять лет 30 % браков были незарегистрированными, что свидетельствовало о пагубном ослаблении муниципальной власти. Такое положение дел способствовало росту числа разводов, что стало настоящим ударом по политике партии, направленной на поддержание супружеской гармонии. В южной провинции Гуандун в последнее время получили широкое распространение бигамные[277] отношения, но еще более удивительным было возвращение обычая покупать наложниц, причем с одобрения политических лидеров.

По мнению китайских социологов, ситуация вышла из-под контроля. В сельской местности купля-продажа женщин становилась почти узаконенной практикой. Женщину, вышедшую замуж во время Культурной революции, можно было легко отвергнуть, заявив, что такие браки нельзя считать полноценными, поскольку они были продиктованы «идеологическими» мотивами. Очевидно, что это были лишь предлоги, за которыми стояла растущая дискриминация.

Наряду с куплей-продажей женщин, все большее распространение получала торговля детьми, преимущественно мальчиками. Это делалось не только для того, чтобы следовать конфуцианскому канону, согласно которому только наследник мужского пола может приносить дань предкам, но и для использования их трудовых навыков. Казалось, что борьба Мао за эмансипацию женщин и превращение их во «вторую половину Неба» потерпела сокрушительное поражение. Происходило возрождение старых феодальных обычаев, державших женщин в состоянии абсолютного подчинения.

Даже смерть взяла реванш над спорным, опять же маоистским, проектом принудительной кремации. Как в городах, так и в поселках люди предпочитали хоронить своих близких в земле, выплачивая немалые суммы крестьянам из пригородов. В результате в последующие годы площадь пахотных земель резко сократилась: посреди пшеничных или соевых полей появлялось все больше могильных холмов. Это