Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро

нужно было применить на практике, но, возвратившись, поняли, что это им мало пригодилось. Более того, их экономическое положение не улучшилось, зарплаты оставались на очень низком уровне, в некоторых случаях даже ниже, чем чаевые, которые мог заработать таксист.

Недовольство росло как снежный ком. Те, кто мог, восстанавливали связи с иностранными друзьями и искали визу, чтобы вернуться в страну пребывания, где можно было бы легко найти работу по душе и сделать карьеру. Получить паспорт было не так уж сложно: благодаря взяточничеству можно было купить любую услугу. Сложнее было получить визу. Но даже в этих условиях они были в более выгодном положении, чем большинство выпускников, у которых не было никаких перспектив.

Ситуация была крайне напряженной, и университеты постепенно превращались в очаги недовольства. Страна готовилась отметить особо знаменательную дату – 4 мая 1919 года, первую серьезную попытку китайской интеллигенции взять судьбу в свои руки.

Прошло 70 лет, а мечта о «демократической республике» все еще оставалась призрачной.

Эту дату по-прежнему вспоминали как незавершенное событие, простую патриотическую демонстрацию, полную смысла, но бесплодную в плане решений. И все же никогда в современной истории Китая интеллигенция не осознавала необходимость своего вмешательства так остро, как в те первые месяцы 1989 года. Стало очевидно, что Китаю, чтобы выбраться из удушающего кризиса, необходимо обратиться к своему образованному классу. Политические бюрократы, стоявшие у руля страны, были не способны выписать рецепт и подобрать лекарство: они принадлежали к отсталой, технологически проигрышной культуре.

В Китае отношения между властью и интеллектуальной сферой всегда были напряженными. Даже Мао, обладая образованием, выделявшим его среди современников, основывал свою революционную идеологию на противопоставлении света культуры и темноты невежества. Великие революции прошлого возглавлялись образованными крестьянами, восставшими против неграмотных и ограниченных имперских армий. Там, где мудрость могла бы принести наибольшую пользу, конфликт достигал наибольшей остроты. Однако перед лицом угнетенных и невежественных масс аппарат подавления всегда брал верх.

За три тысячи лет китайской истории только революция под руководством Мао увенчалась успехом. И это была, по сути, революция крестьян, которые в конечном итоге восстали против старых порядков, но не сумели предложить новую модель решения давних проблем. Таким образом, прозорливые идеи Мао превратились в ограниченное стремление замкнуться в изоляции, отодвинуть интеллигенцию на обочину, не доверяя ее критической, стимулирующей роли.

Мао был крайне противоречив в этом аспекте. Его главное противоречие заключалось в нежелании или неспособности совместить необходимость пролетарской революции с ресурсами, которые могла предложить интеллигенция. Эти ресурсы были критически важны для движения Китая вперед, но Мао предпочел их игнорировать.

Особенно после эксперимента с кампанией «Пусть расцветают сто цветов», запущенной в 1957 году для оценки уровня общественного согласия, Мао был шокирован волнением протеста против режима. Самая ожесточенная критика исходила от интеллектуалов, которые не упустили возможности разоблачить серьезные недостатки первых восьми лет коммунистического правления. Это было отголоском событий в Венгрии, и Мао настолько испугался, что развернул жесткие репрессии.

Сложно сказать, руководствовались ли критически настроенные интеллектуалы благими намерениями, желая улучшить систему, или же они на самом деле стремились свергнуть коммунистический режим и восстановить националистическое правление Чан Кайши. Официальная версия властей склонялась ко второму варианту, но это утверждение спорно. Неоспоримо одно: приход коммунистов к власти ознаменовал для подавляющего большинства китайцев освобождение от гнета старого феодального строя. Начиная с эпохальных дней «Великого похода», большая часть интеллигенции поддерживала революционное дело коммунистов в борьбе против Чана и японцев. Широкая международная симпатия к будущему режиму Мао, зародившаяся еще в 1930-х годах, во многом была заслугой китайских интеллектуалов, в первую очередь писателя Лу Синя, а также Эдгара Сноу с его книгой «Красная звезда над Китаем».

Тем не менее, на протяжении сорока лет конфликт между властью и интеллигенцией не утихал. С началом Культурной революции была разрушена даже та тонкая нить сотрудничества, что существовала между режимом и коммунистически настроенными интеллектуалами. Жестоко подавленные, они были вынуждены раствориться в безликой массе, ожидая лучших времен. И эти времена наступили с приходом Дэн Сяопина и либерализацией, последовавшей за волной реформ. Сравнение с остальным миром стало шоком. Интеллектуалы первыми осознали ошеломляющее отставание и необходимость быстро наверстать упущенное.

Именно в этот момент противоречие стало очевидным. Чтобы преодолеть тяжелое наследие прошлого, Китаю требовался смелый рывок вперед, слом барьеров несправедливой бюрократической практики, обновление ментальности, реформирование сознания, образа мышления, трудовых и социальных отношений. Охваченные энтузиазмом нового ренессанса, интеллектуалы с головой окунулись в задуманный Дэном проект обновления и модернизации. Некоторые, как писатель Ван Мэн и актер Ин Жочэн, вошли в правительство в качестве министра и заместителя министра культуры, другие стали членами влиятельной Народной политической консультативной конференции, третьи влились в сложный механизм государственного аппарата.

Это была заметная попытка реформ, но вновь на китайский манер. Интеллектуалы, созванные вместе с политиками, были лишь прикрытием, а не разрушительной силой в окаменевшей системе. Они стали не более чем мазками краски на старой лодке с древними изъянами, пленниками застывшей реальности. Над всем и всеми возвышался вечный Дэн, который, несмотря на заслуги в возвращении Китая на мировую арену, продолжал вдохновлять политику социального реваншизма, поддерживаемую закрытой иерархией, враждебной всему новому. Вовлечение интеллектуалов в закулисные игры власти, их разочарование в собственной бесполезности, более ощутимое, чем при открытом пренебрежении, могло лишь усилить недовольство внутри системы.

Детали феномена студенческого бунта, вспыхнувшего в начале весны и совпавшего со смертью Ху Яобана, исторического союзника Дэна, а позже – его отступника, остаются неизвестными. Трудно определить, какие связи существовали между интеллектуалами, занимавшими посты у власти, и университетами, уже погруженными в глубокий экономический кризис и коррупцию. Однако можно предположить, что именно культурные деятели, дискредитированные в политике, но посеявшие семена критики и недовольства в рядах коммунистической партии, могли вновь стать источником формирования мощной оппозиции.

Приближение 4 мая дало толчок к новым разбирательствам. В конечном итоге, речь шла о том, чтобы поставить во главе обновления образованный авангард партии, интеллигенцию, сформировавшуюся за десять лет относительной свободы. Реформистское крыло осознавало, что запрос на перемены широко распространен в стране, что кризис реформ можно остановить, что при энергичном повороте к обновленной морали еще можно спасти то, что поддается спасению.

Впервые за сорок лет появилась возможность относиться к интеллектуалам не с подозрением, а с уважением. Именно на них возлагалась последняя надежда, они стали якорем для корабля, попавшего в бурю. Они черпали силу в своей культуре, в осознании, приходящем через научный анализ проблем. Старые заветы утратили свою силу, оказавшись не более чем бесполезными заклинаниями, а не проверенными средствами.