Город пробужденный - Богуслав Суйковский

— Это парикмахерша, которую я застал у Лаодики. Отпустить ее было уже нельзя, так что я связал ее и пригнал. Лаодике я сказал, что она должна за нее заплатить!

— Она осмелилась ослушаться приказа и задержала парикмахершу? О, за это она заплатит, но не золотом! Посадишь ее за первое весло, и пусть надсмотрщик не жалеет кнута!

— Жаль такое тело, господин! — пробормотал Арифрон.

— Как хочешь, можешь взять ее себе! А ты, там, прочь! К веслу! Разделишь участь тех баб, которых причесывала! Живо!

— Нет! — ответила Кериза.

— Нет? Она смеет говорить «нет», когда я приказываю! Арифрон, ты слышал?

Вольноотпущенник лишь кивнул и жестом указал нескольким помощникам на Керизу, все еще неподвижно стоявшую у стены каюты. Он двинулся к ней медленно, опустив голову и широко растопырив свои огромные лапы.

51

Дни текли, похожие один на другой, и счет им был потерян. Жар раскаленных солнцем досок, духота дня, холод, смрад и мука изломанного тела ночью. Непостижимой, невозможной казалась прежняя жизнь, оставленная вчера, позавчера, два дня назад…

Неужели этот растрепанный вонючка с искаженным от ярости лицом — знаменитый своей изысканностью Бодесмун? А этот потный толстяк, стонущий при каждом движении веслом, съеживающийся от страха при приближении надсмотрщика, но работающий при этом усерднее всех, — это Гимилькар, всегда державшийся так высокомерно и величаво? Он быстро худеет, и его тело, покрытое обвисшей, дряблой кожей, становится омерзительным.

Рядом с ними, а вернее, под ними, у более коротких, а значит, и более легких весел — женщины. Они! Цвет древних родов, холеные, изнеженные, взлелеянные. Они, чьим единственным занятием было позволять рабыням делать себя красивыми, а единственной заботой — чтобы соперница не была красивее, чтобы отбить у подруги любовника, а своего удержать, пока не наскучит. Затмить, поразить других оригинальностью наряда, пира или выходки!

Теперь грязные, растрепанные, они сидят прикованные за ноги к скамьям гребцов и должны работать. Они должны работать! И работать хорошо, послушно, потому что надсмотрщики не жалеют кнутов. У каждой уже исполосованы синими, налитыми кровью рубцами спина, плечи, бедра.

Они работают так долго, как им велят. Усталость не в счет. Если кто-то теряет сознание, его приводят в чувство водой, вылитой на голову, и кнутом. Они жрут пальцами какие-то объедки из грязных мисок. Когда Кериза отказалась есть, предпочитая уморить себя голодом, ей поддели зубы стилетом, поранив губы, и затолкали еду в рот, а потом били, изощренно и долго.

Бомилькар зашел к ним на второй день пути, а за ним шла Мителла, которую он оставил при себе в качестве любовницы. Единственная на корабле женщина — чистая и не избитая! Она с ужасом оглядывалась, едва узнавая своих подруг, и почти умирала при мысли, что через мгновение разделит их участь.

Ибо господин и повелитель, взойдя на помост надсмотрщика, объявил:

— Ну, прекрасные дамы, я пришел сменить себе наложницу. Мителла красива, но умеет лишь бояться и быть послушной. А этого мало! Я хочу любви! Та, которую я выберу, должна быть горда и счастлива, что может оказывать мне самую пылкую любовь!

Он кивнул келевсту, чтобы тот прекратил греблю, и медленно прошел вдоль рядов перепуганных рабынь, ругаясь все злее. Наконец он с упреком обратился к Арифрону:

— Вы испортили все эти тела! Я позволил позабавиться, позволил бить, но ведь не так! Кто теперь даст хоть сикль за эти исполосованные шкуры?

— Э, отмоется, намажется, причешется, и мавританцы купят! Для них лишь бы кожа была белая! А сюда солнце не достанет, не опалит этих баб!

— Некоторые, однако, уже ни на что не годны! — пробормотал Бомилькар, остановившись над Лаодикой. Надсмотрщики помнили приказ и для гордой некогда девушки не жалели кнутов. Потому спина, плечи и шея у нее были иссечены кровоточащими полосами, лицо исполосовано ударами, во рту не хватало нескольких зубов.

— А эта прекрасная дама? Как она себя ведет? Работает послушно?

— Да, господин. Она очень быстро перестала бунтовать!

— Почему же она так избита? Шрамы останутся, и за это тело мы много не выручим.

— Потому что… потому что она все время поет, господин! Хотя ей и запрещают!

— Поет? — удивился Бомилькар. Это был бунт, доселе невиданный среди гребцов. — Что поет?

— О, мы не слушаем! Как только начинает, мы бьем!

— А она все равно поет! О, прекрасная Лаодика, не ожидал я от тебя такого! Жалею, что вместо этого теленка Мителлы не оставил тебя! Я люблю диких кошек! В крайнем случае — вырываю им когти! А потом пусть себе беснуются! Это только возбуждает. Жаль! Но теперь тебе так испортили тело, что и говорить не о чем! Ну, пой себе, пой!

Но Лаодика лишь с безмерным презрением смотрела на своего владыку и не удостоила его ответом.

Бомилькар подождал с мгновение и наконец кивнул надсмотрщику, указывая на строптивую рабыню.

— Эй, Меша! Покажи, какой ты мастер кнута. Я хочу слышать скулеж!

Надсмотрщик, радостно хохоча, подскочил к ней; кнут взвился и свистнул. Лаодика вскрикнула, но тут же закусила губу, и лишь содрогания тела выдавали, что каждый удар причиняет ей страшную боль.

А Бомилькар холодно комментировал:

— Так и надо поступать со строптивыми. Хорошо! Бей по рубцам! Так больнее! Хо-хо, прекрасная Лаодика и впрямь выказывает немалую стойкость! Закусила губы, но не кричит.

Он еще раз обвел взглядом всех женщин и хрипло рассмеялся:

— Если бы пять дней назад кто-нибудь сказал мне, что у меня будет такой груз рабынь, я бы не поверил и оракулу! Прекраснейшие женщины Карт Хадашта! Самые гордые, самые богатые! Ох, как я вас ненавидел! Как упивался мыслью о мести! Но я никогда не думал, что боги даруют мне такую милость! Вы не только отдали мне свои сокровища, но и стали моими рабынями!

Он обернулся к Мителле, съежившейся у основания мачты, и кивнул ей.

— Ну, идем, возвращаемся в каюту. Пока что я предпочитаю твое холодное, но гладкое тело телу любой из этих! Но ты присмотрись к ним и запомни: если не будешь делать все как надо, окажешься здесь же!

Он уже подходил к крутой лесенке, ведущей в каюты, когда сзади, за его спиной, раздался дрожащий, охрипший, но дерзкий голос. Это