Город пробужденный - Богуслав Суйковский

— Я нарушила обет чистоты, данный богине, велела убить того, кого сама вовлекла в падение, вымолила и у тебя, достопочтенная, лживое свидетельство…

— Не бери этого на себя! — живо возразила Элиссар. — Я знала, что и почему делаю! Так было нужно, чтобы поддержать дух борьбы!

— О, достопочтенная, можно ли к великой даже цели идти через ложь? — тихо, снова опустив глаза, прошептала, почти простонала жрица. — Это мы, люди, все так взвешиваем и оцениваем! А может, есть лишь одно деление: добро и зло? Может, богиня явила бы свою милость как раз тогда, если бы ты предала меня смерти, которая стала бы искуплением за те деяния? Я боюсь! Ох, я боюсь, Элиссар! Ведь столько было упущено возможностей. Может, это и есть доказательство немилости богов?

Элиссар живо возразила. Если и были возможности победить, то они как раз и были лучшим доказательством милости богов. А если были, то еще будут! Вождь все время говорит, что лишь ждет…

Холодное молчание жрицы заставило Элиссар умолкнуть. Она глубоко вздохнула, пытаясь успокоить сердце, забившееся от внезапного ужаса. Так, значит, и Лабиту, столь ревностная и преданная с самого начала, услышав о планах Гасдрубала, отвечает на это красноречивым молчанием? Что же тогда должны говорить другие?

Она заставила себя успокоиться и через мгновение заговорила, даже более безразлично, чем хотела:

— Я все еще не понимаю, для чего тебе нужны эти люди и бревна?

Лабиту, неведомо почему, вдруг поклонилась, почти смиренно. Верно, мысленно она давала какие-то обеты, какие-то высшие обещания своей богине, ибо одновременно почти иератическим жестом подняла правую ладонь и молча поцеловала ее. А так воздают глубокое, полное благоговения и любви почтение бессмертным богам.

Она ответила через мгновение с простотой, в которой было величие:

— Я хочу приказать, чтобы эти люди крепко и тщательно подперли утес. А потом — чтобы они подкопали его, подсекли снизу. А леса должны быть устроены так, чтобы была одна главная точка. Чтобы один человек мог обрушить все. И когда рухнут опоры, пусть рухнет весь склон горы. На храм. Пусть под горой обломков и земли исчезнет святилище и изваяние Покровительницы Города! Пусть таким образом оно избежит поругания со стороны завоевателей!

— Человек, который будет обрушивать опоры, погибнет! — тихо прошептала Элиссар.

Жрица ответила все так же спокойно:

— Что значит жизнь одного человека, если речь идет о служении богине? А бывает и смерть, которая есть искупление.

Элиссар с минуту молча смотрела на свою гостью. Наконец она кивнула и с серьезностью произнесла:

— Я попрошу мужа, чтобы он дал тебе, святейшая, столько людей, сколько ты пожелаешь. Чтобы дал тебе лучших плотников. Чтобы дал тебе дерево.

— Благодарю, баалат, — с простотой ответила Лабиту, вставая.

Встала и Элиссар, но вдруг положила руку на плечо жрицы и мягко прошептала:

— Я никогда не жалела о своей… лжи. А теперь я уверена, что поступила правильно.

— Благодарю, баалат! — еще раз ответила Лабиту, но на этот раз с искренней благодарностью в голосе. Когда она подняла веки, в ее глазах блеснули огромная радость и облегчение.

55

Кериза протерла глаза. Она даже не чувствовала сонливости, лишь странная, болезненная пустота в затылке не отпускала ее. А над глазами — жгучая, упрямо нарастающая боль. И веки тяжелые, медленно опускаются, а поднять их требует такого огромного усилия…

Болит плечо, ушибленное вчера осколком камня, отлетевшего от зубцов стены, что разлетались, как тростник, от снарядов римского онагра.

Под его прикрытием римляне подкатили этот огромный таран. От рва давно не осталось и следа, таран подошел к самой стене.

Ночь была довольно светлой, хотя луна уже скрылась за далекими холмами. Кериза, высунувшись из бойницы, видела прямо под собой темный, продолговатый силуэт — огромный передвижной сарай, защищавший таран.

Специально прочно построенный, покрытый сплошным панцирем из соединенных боками трофейных щитов, он не поддавался ни камням, метаемым со стен, ни горящей смоле или маслу.

Кадмос хотел подтащить сюда и перебросить через стену более тяжелые камни, обломки колонн из строящегося храма, но ему пришлось отказаться от этого замысла. Ибо у людей уже не было сил, а лошадей в городе не осталось. Ни ослов, ни мулов, ни волов, ни верблюдов… Уже три дня длится яростный, упорный штурм, и эта ночь — первая минута передышки. Неужели римляне устали? Вряд ли, ведь они постоянно меняют отряды. Прав был Кадмос, когда вечером, после прекращения штурма, с тревогой обходил стены. Защитники падали почти тут же, как только проходило боевое возбуждение, и засыпали.

Ни приказы, ни мольбы, ни заклинания не помогали. Голодные, измотанные до смерти, люди уже не могли бодрствовать.

С тревогой шептал Кадмос вечером Керизе:

— Этот Сципион знает, что делает! Такая передышка хуже беспрерывного боя! Теперь нам нелегко будет поднять наших людей!

Накануне римляне высадились на полуострове за стеной Мегары и постоянно усиливали там свои отряды, вынуждая и защитников быть начеку, а одновременно в проливе перед входом в порт шло непрерывное движение челнов и галер покрупнее. Кадмос с гневом размышлял над этой ситуацией. Он не мог отозвать ни с одного участка стен отряды, способные сменить его смертельно уставших людей.

Впрочем… все были обессилены от голода, измучены, все одинаково нуждались в отдыхе.

Оставалось последнее, никогда не подводившее средство — обратиться к народу. Но Кадмос колебался.

Он знал состояние горожан. Он ведь жил в Малке, как раз среди простого люда. Он знал, что если солдаты ослабели от долгого недоедания, а в последнее время и от постоянного голода, то мирные жители уже вымирали в самом прямом смысле этого слова.

Перед его глазами все еще стояли картины, страшные, неизгладимые. Мать, приносящая в храм Танит умершее дитя, иссохшее, невесомое тельце, — без слез, без криков, лишь со словами: «Ты так хотела, Владычица Бессмертная! Да будет так, но спаси город!» Толпа, в диком исступлении разрывающая на части человека, осмелившегося крикнуть, что лучше было принять условия Рима и жить! Старики, с трудом передвигавшие ноги, но являвшиеся на стены, на место своих павших сыновей. Женщины, сражавшиеся в солдатских доспехах, сражавшиеся с отвагой и упорством, достойными бывалых воинов.

Этот народ пошел бы на зов, занял бы стены, сражался бы не на жизнь, а на смерть — будь у него силы. Но над городом уже лежала тишина и неподвижность замирания. Теперь,