Город пробужденный - Богуслав Суйковский

Хавасса приносил своему господину вести из города, добытые во время вылазок за едой. Через него Санхуниатон и узнал об упорной, несгибаемой воле к борьбе среди большинства населения, о том, как Кадмос сдержал мощную атаку римлян, хотя нападавшим и удалось пробить брешь в первой стене, о надеждах, возлагаемых на усталость, что царит в армии Сципиона, но в то же время и об ужасающей нищете среди жителей города.

Скот, верблюды, кони, ослы были давно съедены, исчезли все собаки и кошки, теперь лакомством считалась крыса или стервятник, на которых охотился кто мог и как мог.

В садах деревья и кусты, слишком тонкие, чтобы пойти на оборонительные сооружения, белели голыми ветвями, словно скелеты растений, ибо кору с них тщательно содрали, чтобы смолоть и съесть. Варили и ели траву, старые ремни, дождевых червей…

Люди умирали сотнями, если не тысячами, в день. Уже не слышно было плача детей, ибо они вымерли первыми. Почти не осталось стариков. Взрослые, иссохшие до скелетов, обтянутых пергаментной кожей, или омерзительно распухшие от съеденной гадости, падали на полушаге и умирали внезапно, либо уже не просыпались от тяжелого сна.

А поскольку римляне, высадившись вблизи Мегары, отрезали город от огромных, расположенных за стенами кладбищ, то умерших хоронили где придется. На площадях, улицах, во дворах. Хоронили кое-как, ибо ни у кого уже не было сил копать глубокие могилы. Многие умирали, забившись, как раненые звери, в какие-нибудь закоулки; многие, последние в роду, оставались в пустых жилищах, где никто их не искал и не интересовался их судьбой. Поэтому, несмотря на приказ немедленно хоронить тела, над всем городом висел тошнотворный, отвратительный, проникающий повсюду трупный смрад. Словно весь Карфаген уже был мертвецом.

Хавасса приносил вести… О страшной казни хозяйки лупанария, уличенной в шпионаже; о самосуде толпы над человеком, обвиненным в людоедстве; о растерзанных заживо двух стражниках у продовольственных складов, что украли немного вяленого мяса; о разгроме храма бога Киюна и убийстве его жрецов, когда кто-то подсмотрел, что они утаивают съестное.

О волнениях, вспыхивавших то и дело, потому что сторонники сдачи, всегда многочисленные, но боявшиеся подать голос, теперь, отчаявшиеся и не заботящиеся уже ни о чем, выступали все более открыто. Но большинство, решившее сражаться до конца, тут же бросалось на них.

О замершей в городе жизни, ибо о торговле никто и не думал, бездействовали мельницы и бойни, а из ремесленников лишь кузнецы да каменотесы, обтесывающие камни для снарядов, были бы нужны для обороны, но на такие работы уже ни у кого не было сил.

Старый вождь, обратившись к городу, долго вслушивался в тишину. То была не тишина отдохновения, а тишина бессильной агонии. Карт Хадашт — город, заслуживавший лишь презрения, город наживы, продажности, разврата, всевластия золота, где правители были бесчестны, а подданные лишены достоинства, — этот город, неожиданно для всех, поднялся на великую, яростную защиту. Но теперь он умирал от изнеможения и голода.

В страшной тишине лунной ночи, когда даже море, казалось, спало, ибо ни шорох, ни плеск волн, разбивавшихся у подножия стен, не долетали до ушей вслушивавшегося человека, внезапно издалека донесся какой-то звук. Далекое, замирающее эхо. Смешанное, стертое расстоянием, неразборчивое. Но вот сквозь лунное сияние из-за холма Бирсы пробился красноватый, дрожащий отсвет зарева.

Старый вождь догадался, понял, что происходит. Не оборачиваясь, он приказал:

— Хавасса, дай мне доспехи и меч! Римляне атакуют со стороны Мегары!

Второй, мощный, нарастающий вопль донесся ближе, со стороны входа в порт. Третий, далекий, рос над главными стенами, разрывая в клочья ночную тишь. Словно весь город болезненно застонал.

Старый вождь глубоко вздохнул. Он уже знал: начинался последний акт.

Шум близкого боя в порту быстро заглушил остальные звуки. Но Санхуниатон знал: если римляне решились на ночную атаку, да еще в такую светлую ночь, когда они справедливо могли полагать, что карфагенская стража, убаюканная тишиной и светом, ослабила бдительность, — то они наверняка ударили со всех сторон одновременно. А значит, и со стороны Мегары, где они уже несколько дней усиливали свои отряды — там они не могли подтащить боевые машины, но и городская стена с той стороны была одинарной, самой слабой. И у пролома в главных стенах — там они уже прорвались между первой и второй стеной, и там бои были яростными и тяжелыми. И со стороны порта.

Этот последний удар, совершенно неожиданный, ибо стена здесь была мощной и совсем не поврежденной, должен был вестись с большой силой и развиваться успешно, потому что крики там нарастали, шум боя разливался все шире и — как казалось старому вождю — приближался.

Нумидиец Хавасса наконец принес доспехи. Великолепный резной панцирь, позолоченный шлем с носом триремы на челе, меч с рукоятью, усыпанной драгоценными камнями. Огромный тианос, широко известный самоцвет, венчавший рукоять меча, сверкнул искрами в лунном свете.

Санхуниатон, пыхтя от натуги, надевал доспехи. Голод отнял у него силы, и когда он наконец облачился в тяжелую бронзу, то горько усмехнулся, увидев, как свободно висит панцирь на исхудавшем теле.

Он перевел дух и огляделся. Крики со стороны торгового порта становились все более смешанными, и в них отчетливо звучало отчаяние. Ворота в стене, соединявшей оба порта, были теперь открыты, и в них копошились какие-то люди. По берегу бежал кто-то к неподвижно стоявшим галерам, хрипло, из последних сил крича:

— К оружию! Все! На помощь! На помощь!

Старый вождь колебался недолго. Он знал, что на галерах лишь малочисленная стража из раненых, что там нет никого из старших по званию. Он решился мгновенно.

— Хавасса, старый варвар, за весла! Вези меня к первой попавшейся галере!

Спуститься в лодку в тяжелых доспехах было огромным усилием, хоть нумидиец и поддерживал своего господина. Он же и взялся за весла, но едва мог ими двигать, сам почти обессилевший. Челн все же поплыл, хоть и отчаянно медленно, по тихой, темной воде порта.

На галерах уже началось движение, немногочисленная стража высыпала на палубы, но люди не знали, что делать. Поэтому, когда Санхуниатон вскарабкался на первый корабль и крикнул, они с готовностью стали собираться вокруг него.

— Все ко мне! На эту галеру! Раненые в ноги — к веслам! Лучники…

Его прервал стон отчаяния:

— О, Танит!

Он обернулся. С палубы галеры он видел вход в порт и все понял. Луна уже сдвинулась к западу, и ее лучи,