Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

и рогачами сваливают ее в поток воды. Омытые картошины наперегонки несутся в деревянную пасть, а оттуда суются под железные зубы вальцов. С писком, визгом, с чавканьем трется крахмал. Вот он в чанах — колышется, подымается красно-розово-белая пена — как тесто в огромной деже. А Михаил Антонович... Нет, там он уже будет покрикивать, Ефрем Яковлевич Жильцов, заложив за спину руки, хмуря брови недовольно:

— Повеселей нагибайтесь, бабы. Не в церкви, не богу молитесь. Это богу, как голому, не надо бояться раззора... Повеселей, пошел-пошел...

Так веселеет рабочий люд у него, у Ефрема Жильцова, что и передохнуть, и пот вытереть рукавом некогда. Зато, как и у Михаила Антоныча, вырастут вскоре каменные домины, сушилки, терочные... Эх, ты...

Кружилась голова. А Васька орал, потрясая над головой наганом:

— И пусть Ефрем будет у нас Оса. Пусть, как жалом, жалит большевиков попереди всех.

Под «ура» звенели кружки и стаканы...

Молчалив и угрюм стал «именитый человек». Не тыща терочных, а темный лес. Не кресло министра, а нары в землянке или скамья в сторожке, а то и просто яма под густым кустом. Уши всегда чутки, рука всегда с наганом. И сколько раз он ждал «освободителей», веря словам Васьки Срубова. Сначала Колчака, потом Деникина, даже Врангеля с японцами. Теперь вот матросы восстали.

Оса вдруг ясно представил, как подымаются в небо жерла дальнобойных орудий кораблей. Гудя, мчатся снаряды сюда, в игумновские леса. Валятся с хрустом сосны и березы, разбегаются в панике красные отряды...

И опять — (ох, наваждение!) — фаэтон... паровичок... лотки, гремящие от падающей дождем картошки... Красно-розово-белая пена крахмала, выпирающая из чанов...

И, разгоряченный такой картиной, быстро сбросил ноги на пол. Тотчас же сел Васька.

— Куда это ты, Ефрем?

— Рана ноет, — хмуро ответил. — Спасу нет... К доктору надо. Вот ободняет, и тронусь в дорогу.

Зашелся в кашле у печи дядька Аким, звякнул крышкой чайника. Загремел обрез Симки по кирпичам, и сам он спустился по лесенке на пол.

— Я тоже пойду в город.

— Ну-ну, — буркнул Оса. — Только для того, чтоб цапнули нас обоих.

— Пусть идет, — как приказал Срубов. — Для повады. Да и вдвоем надежнее.

Оса помолчал, а в душе загорелась злоба.

Ненавидит Оса Ваську. За то, что главный Васька, а прикрывается Ефремом, его именем. На него всё, на Осу: и жутко разинутые рты повешенных, и кровь расстрелянных, и желтый дым горящих соломенных крыш... Всё на него. Два течения в банде. Одно — Васька да Симка, другое — он да Павел Розов, сын священника и бывший «народный учитель». Вот теперь еще Мышков. Был вроде с Симкой да Васькой, а теперь льнет к Ефрему... Ненавидит Оса Срубова, а Срубов ненавидит его. За то, что Ефрем против жестокого обращения с крестьянами. Потому что ждет: вот придет время — и этот простой мужик, круша сельсоветы и кооперативы, армией сам явится к ним в леса... А Срубов только орет да наганом помахивает. Раз выполняет законы да приказы Советской власти — значит, бей простого мужика, значит, вешай его, жги его дом.

Глаза выкатит по-бешеному, того и гляди бросится с наганом, с ножом ли. И сейчас смотрит не мигая, даже шею вытянул. И нехотя сдался Оса:

— Нарвемся коль на патруль, оба сложим головы за один раз.

И еще добавил:

— В субботу или в воскресенье, около полудня, в сушилке в Андронове, что за усадьбой Мышкова, должен быть Филипп Овинов. Патроны привезет и пироксилин... Если достанет. Кому-то идти...

Все молчали. Первым хрипло отозвался Срубов:

— Мышкову надо. И домой к жене наведается.

Пофыркал носом и умолк, потому что холодны и злобны были глаза Мышкова — не до шуток было ему.

Оса покачал головой:

— Филипп не знает, что Мышков с нами. Да и нельзя Мышкову к своему дому: мало ли увидят — узнают сразу.

— Засада там может быть, — вставил Розов, — после Симки-то.

И опять все замолчали. Оса усмехнулся, подумал: «Трясутся за свои жизни».

— Ладно, я сам пойду, — проговорил. — Раз моя голова самая кочанная.

3

На звонок вышел сам Фавст Евгеньевич: в пижаме, светлых штанах, похожих на панталоны. Седой хохолок крутился волчком на желтом лбу в порывах утреннего ветерка, влетающего в крыльцо.

— Здравствуй, Фавст Евгеньевич! Аль не признал?

Доктор подвинул пенсне поглубже на переносицу облупленного синего носа и молча потянул дверь на себя.

Оса сунул ногу под войлок, спросил все так же весело:

— Или худо глаза у тебя стали глядеть, доктор?

Доктор затравленно оглянулся в узкий сумрачный коридор, проговорил унылым голосом:

— Народный комиссар Семашко на днях велел закрыть все частные лечебницы. Никаких приемов чтобы. Так что сожалею, весьма.

Оса отодвинул дверь, пошел грудью на доктора, говоря при этом уже с озлоблением:

— И с глазами плохо у тебя, Фавст Евгеньевич, а с мозгами и того хуже. Или забыл, как я в девятнадцатом году от моих лесных ребятишек охранил. Не я — от тебя бы сейчас только пыль.

Доктор вроде бы только тут вспомнил, тощее лицо его расплылось в трусливой улыбке:

— Ах, господин Ефрем... Вот отчество забыл, простите.

— А так и величай Ефремом, — угрюмо сказал Оса, без разрешения снимая шубу, вешая ее на крючок. Мешок он бросил на пол. Обернулся к Симке, вставшему у порога, как изваяние. — Проходи, Симка. Раз доктор слаб на память, я приглашаю.

— Идемте в кабинет, друзья, — наконец-то предложил Фавст Евгеньевич.

Ведя гостей по коридору, с тоненьким смешком бормотал:

— Только-только собрался в больницу. На государственной службе теперь. И тут звонок. Подумать только, не ожидал так рано.

В кабинете, куда он их привел, настроение, взбодренное искусственно, у доктора пропало. Он снова обмяк, опустился на стул.

Другим стал Фавст Евгеньевич. В девятнадцатом году, когда зеленые задержали его на лесной дороге да прощупали в мешке барахло, которое доктор шел менять в знакомую деревню, был он веселее, и бодрее, и сговорчивее.

В амбаре на Воробьиной мельнице открыл свою походную лечебницу. Он перевязал заново рану Ефрему, а потом принялся советовать зеленым. Дюжие парни, мужики, только что палившие из винтарей и наганов, разбивавшие вдребезги столы и стулья в кооперативах, в конторах совхозов, сжигавшие постройки в коммунах, теперь были похожи на ягнят. По одному раздевались до пояса, а то и