Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

полу ноги в желтых ботинках, на которых чернели шматки грязи. Собирался сплюнуть презрительно, но, заметив на себе умоляющий взгляд доктора, лишь глотнул шумно и убрал ноги под кушетку.

— Мне-то что, — отрывисто, в нос, — что говорила, то и я сказал. В Питере не был, не видал этих матросов...

— Это в Кронштадте восстали матросы, — пояснил доктор, все так же пугливо поглядывая на гостей, пощипывая пальцами коленки. — Только уже все кончено.

— Как кончено? — так и подался вперед Оса, и его охватила лютая тоска и страх. Показалось, что доктор ехидно ухмыльнулся на миг, во всяком случае желтое личико перекосило непонятной гримасой. «Радуется, видно», — подумал Оса, и ему захотелось натравить на доктора Симку. Представил, как хрустнет гусиное горлышко под лапищей тридцатилетнего верзилы, улыбнулся натянуто, выдавил с трудом:

— Вроде бы началось только.

— Уже в тюрьме главари, — тупо и уныло ответил доктор и отступил на шаг, заметив в глазах Осы ненависть. Прибавил тихо, едва не шепотом, оглядываясь почему-то пугливо на Симку: — Разве ж можно... Какой-то островок, а против вся Советская Россия... На что надеяться было.

Оса опустил голову — явственно разглядел грязные морщины на носках сапог. Подумал все с той же неослабевающей в душе тоской: «Вот те, Ефрем, и фаэтон со стеклянными дверями... Одна дверь осталась — туда».

— Может, у тебя кто-то есть из толковых людей против Советов, Фавст Евгеньевич? — спросил он, нисколько уже не рассчитывая на добрую весть. — Поговорить бы надо нам.

Доктор так и подскочил. Теперь он забегал по кабинету, размахивая руками, царапая ими то хохолок, то подбородок. И даже слов не находил, что ответить.

— Может быть, есть все же?

Доктора, наконец, прорвало. Он буквально завопил:

— Оставьте вы меня, господа, в покое. Я не имею отношения к политике. Мое дело лечить людей и только. Да и сам к тому же нездоров. Печень скудно источает желчь. Если у вас только это, то ничем помочь не могу...

И он даже отвесил прощальный поклон. Оса шаркнул сапогом, погладил руку.

— Не только это. Рана у меня опять, Фавст Евгеньевич, ноет. Будто бы гной там. Горит. Может, это и есть антонов огонь?

— С антоновым огнем вы бы так не ломились в дверь, — криво усмехнулся успокоившийся доктор.

Он натянул поверх пижамы халат — наверное, машинально, наверное, все еще думая о тех призрачных людях, которые могут идти сюда по доносу его знакомого.

— Ну-с, позвольте тогда глянуть.

Оса стянул с себя мундир, нижнюю несвежую рубаху, вздрогнул от прикосновения холодных пальцев Фавста Евгеньевича. Рука, кажется, еще больше заныла, и, когда доктор кончил ощупывать ее да встряхивать, спросил тревожно:

— Ну и что, доктор?

— А ничего, — устало сказал Фавст Евгеньевич, — думаю, что ничего особенного. Никакого гноя. Гной — это ваше воображение, дорогой Ефрем Яковлевич. А что ноет — нерв задет, или мышцы болезненные. А главное — весна, сырость. Станет суше — и боли кончатся. К лету нытье пройдет...

— К лету, — угрюмо повторил Оса. — Где я буду к лету, доктор, ты не знаешь? И я не знаю. Может, в яме какой заместо падали...

И слова эти развязали язык Фавсту Евгеньевичу. Склонил желтое лицо к Ефрему, задышал с брызгами слюны:

— Так зачем же, Ефрем Яковлевич? Зачем же до падали-то? Бегите прочь, бегите за границу. Из Кронштадта мятежники по льду бежали, в Финляндию. И прекрасно там будут жить. Может быть, припеваючи. Да еще в западной культуре. Не как вы сейчас, в вони, да темноте, да сырости. Или в Париж, в Стамбул, как тысячи бежали. Бегите, Ефрем Яковлевич!

Оса стал натягивать снова мундир на озябшее тело, ответил нехотя и раздраженно:

— Что нам там делать, за границами-то. Я по-немецки или по-французски не умею. На пальцах фигу строить? Да и грамотным надо, а у меня один класс и то не весь. Расписываюсь только. В голове ничего, руками — топором тяпать в подручных. В петлю там сразу забираться надо. Нет, доктор, ты меня не сласти чужеземщиной. Здесь мы родились, здесь и умирать.

— Но ведь вас же горсточка, — всплеснул руками Фавст Евгеньевич. — Война гражданская кончилась. Японцы с Дальнего Востока к вам на помощь не доберутся через Сибирь. Вас же всех прикончат за один раз. Сдайтесь тогда, что ли. Вот в газетах пишут — то тут, то там, на Украине особенно, выходят из лесов и сдаются. К тому же и зажиточные крестьяне вас теперь тоже не поддержат. Большевики на партийном съезде заменили разверстку на продналог. Крестьяне эту реформу будут приветствовать.

Оса так и вскинулся:

— Это еще что такое? Отчего приветствовать?

Доктор развел руками растерянно:

— Ну... какую-то определенную норму урожая мужик обязан будет продать государству, а остальную в свою торговлю пустит.

Оса попытался ухмыльнуться — прохрипел с усилием:

— Обман какой-нибудь, не иначе.

— Дело такое, что на обмане при нынешних обстоятельствах далеко не уедешь, — начал доктор торопливо, но Симка оборвал его угрожающе:

— Долго тут лясы точить будете... жрать бы надо. Со вчерашнего утра толкаемся на ногах.

— Да и поспать бы, — вставил Оса, подымаясь и подходя к доктору, прижавшемуся уныло к косяку двери. Он даже съежился, будто подумал, что сейчас Оса съездит его кулаком по тонкому носу, собьет пенсне. — Извините нас, Фавст Евгеньевич. — Оса взял под локоть доктора. — Только верно бает Симка: день шли и ночь шли. Поесть и поспать до вечера, а там уйдем.

— Но если придут?

— Скажете, что больные... Да и не придут, — успокоил Оса доктора. — И вот что... — Он уже усмехнулся. — Не надо в чека или в милицию. А за пристанище хлеба дадим, да еще сала, да цикория, да табачку... И если самогон хочешь с нами выпить, рады будем.

— Ну, что вы, — поднял руку доктор, тяжело вздохнул. Оглянулся на дверь: в коридоре кто-то прошел.

— Маман, у меня сломался пюпитр. Просила же достать новый.

— Дочь моя, Августа, — пояснил Фавст Евгеньевич, все так же умоляюще глядя то на Осу, то на Симку, тоже вставшего, сунувшего привычно руки в карманы брюк. — Музыке учится. А если арестуют меня? — уже искренне и с отчаянием. — Куда же она? На панель, за кусок