Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

— Второе пришествие, Ефрем, оставим пропагандировать батюшке отцу Иоанну. Только мне не до шуток. Ведь идут годы и с каждым годом матереют Советы, а наши надежды все глубже и глубже туда...

Он ткнул пальцем в землю.

Оса вздохнул, был он все такой же скучный. Весь этот разговор раздражал его даже, вызывал желание встать, уйти, лечь на лавку рядом с сыном отца Иоанна Павлом Розовым.

— У тебя не было такого ощущения, — продолжал бормотать Мышков, — что ты гниешь? Не бывало? А у меня последнее время, как покинул Николаев, то и дело... Вроде и падали вокруг не видно, и дерьма, а воняет чем-то. Понюхаю, — тут Мышков шумно захлюпал крупными ноздрями. — Ну, воняет и все тут. Потом догадаюсь: от меня это исходит. Ткну себя пальцем, ощупаю: нет, все на месте. Но все равно неприятное ощущение.

— Пожалуй что, — согласился Оса. — У меня тоже бывает. Потому что все мы здесь, в лесу, вне закона. Возьмут вот нас, и будет та самая падаль.

— Возьмут, значит. Готовитесь к этому, — раздраженно отозвался Мышков. Оглянулся снова на дверь сторожки, заговорил уже строго, деловито, как командир с подчиненным. — Надо, Ефрем, выяснить точно о том восстании матросов в Петербурге. Бредил Симка или въявь это. Да и мало выяснить: коль верно такое, узнать надо еще — быть может, есть люди, которые таких, вроде нас с вами, собирают под одно знамя.

— А куда мы под этим знаменем? К новому царю? Или как?

Мышков погладил мерзнущие, видимо, колени, подрыгал ляжками. И, сопя опять носом:

— Если бы к Петру Великому со стрелецкими казнями или к Ивану Великому с опричниной Малюты Скуратова, то к нему бы... но не к Романову Николаю... — Он пригнулся. — Как-то толковал ты, что есть в городе доктор с частной лечебницей. Будто здесь, в лесу, руку тебе врачевал. Будто отпустил его с миром, а потом бывал у него. Вчера жаловался ты, слышал я, что ноет рука. Может, антонов огонь загорается. А это плохо, Ефрем.

И тут же с любопытством:

— Руку-то где прострелил?

Оса поморщился, разговор этот снова вызвал боль в плече, боль поползла, отдалась в правом боку.

— В кольцо попал отряд в прошлом году. Из пулеметов били. Наших полегло много с конями вместе, а мне вот...

Мышков положил ему руку на плечо. Похоже — собирался обнять даже, и Оса невольно дернулся.

— Пусть он полечит тебя, а потом спросишь о нашем общем деле. Нет ли какой команды? Связь, может, установим. Объединимся — Москва, Тамбов, Антонов, Махно с Тютюником на юге. Мы тут раздуем угли в самоваре, чтобы закипела вода. И, может, снова сотнями будет командовать Ефрем Оса...

Оса оборвал мрачно:

— Я ведь, Мышков, не командир отряда. У нас все за командиров. А больше всех главным Василий Срубов. Он заправляет и налетами, и приказами... Ты бы с ним толковал...

Мышков остро глянул на него, покивал головой:

— Я это еще на второй день заметил, как попал к вам. По слухам-то, твое прозвище, так сказать, псевдоним, культурно выражаясь, в почете. (Тут он снова открыл свои мелкие с синеватинкой зубы.) В Аксеновке показали мне на трубу, на пепелище от дома. Сказали, что это работа Осы. Мол, его парни семью коммуниста выгнали из дома, самого в петлю, а семью на морозе в чем мать, по существу, босыми да с фиговыми листками...

Оса сказал хмуро и нехотя, сквозь зубы:

— Было это в Аксеновке. Добром просили выйти на волю большевика. А он палить принялся из нагана.

— Ну, мы ведь не на допросе, — торопливо поднял руку Мышков, — я так, о твоем имени. Про молодую учительницу рассказывали... Кооператив очистили, и опять Оса, опять банда Осы... Так и называют люди. Нехорошо называют. Банда — это объединение людей, не связанных общей идеей...

— Срубов тут заправляет, — упрямо выкрикнул Оса, — от него это... А суд вершит Симка...

Мышков пофыркал носом, постукал носком сапога о березовый чурбак, мерцающий от влаги. И как самому себе:

— Командира-то в Игумнове ты, Ефрем, видел, как закапывали живьем? И как расстреливали красноармейцев из продотряда?

Оса вдруг цапнул за горло офицера — тот качнулся к стене с коротким хрипом, разинул рот, как будто собрался кричать о помощи.

— Ты что ж это, белогвардеец, — сипло, с дрожью в голосе заговорил Оса, — допрашивать меня вздумал? Выходит, зря тебя наши ребята не пустили в расход у Чашинского озера. A-а, черт...

Он отпустил руку — может, потому, что был удивлен безропотностью и покорностью Мышкова: вроде бы как приготовился быть задушенным. А Мышков, будто ничего не случилось, так же миролюбиво и на ухо:

— Власть Советская будет разбирать в первую очередь главного, а главный Ефрем Оса. Его первым и в петлю... или там под пулю...

Он заглянул в лицо Осе, ища на нем какую-то гримасу страха, почему-то засмеялся, проговорил нараспев:

— Это я, дорогой Ефрем, к тому, что надо нам от этой пули да от петли бочком. Может, им оставим самим... А для того надо побывать в городе, Ефрем...

Оса поднялся, пошел в сторожку, не ответив на слова Мышкова. Пес длинно провыл ему вслед.

2

Разбередил Осу разговор с Мышковым. Да так, что сна больше нет. Потянулся за портсигаром и задержал руку — завозился на полу Мышков. Тоже не спит, о чем-то думает. Может, вспоминает свой дом в Андронове, паточный завод, сушилки, терочные, отца своего Михаила Антоновича. В фартуке, очки в позолоченной оправе, со счетами на конторке — Михаил Антонович был для мужиков-картофеледелов царь и бог. Не улыбнется — идол прямо. Глазки ядовитые шьют насквозь.

Скажет коротко цену и как глухой становится. Ругается мужик, тычет под нос Михаилу Антоновичу картошины с добрый кулак. А тот спиной к нему и руки за спину.

— Вези к Селиванову в Никульское.

— Так ведь та же цена у Селиванова...

Не ответит Михаил Антонович, — и сплюнет с досады мужик, начнет скидывать мешки с телеги. Не ехать же по такой дороге еще пять верст.

— Вот бы и сразу, — скажет Михаил Антонович...

Собирались