Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

— жизнь шла своим чередом. В Никульском готовился спектакль с песнями и революционным гимном, а там, за рекой, уходил в долгие игумновские леса Симка Будынин, и, если верно уходил он к банде, значит, задача Пахомова становилась еще труднее.

Глава вторая

1

Шаги в лесу первым услышал пес, дремавший под сторожкой в соломе. Он вскочил, завыл тонко и яростно. Железная цепь гулко забарабанила в бревенчатую стену. На печи завозился хозяин сторожки или, как она называлась по-деловому, конторы лесник дядька Аким. Спустил ноги на лесенку, закашлял с тягучим свистом, хрипя, как загнанная лошадь.

— Кончал бы, дядька Аким, — выругался лежавший на полу Срубов.

Оса открыл глаза, сунул руку под шубу, служившую ему подушкой. Рядом о лавку стукнула рукоятка маузера Розова. Он сказал негромко и с тревогой:

— Кого-то несет.

После этих слов, как по команде, вскочили с пола Мышков и Срубов. Только еще посапывал Растратчик, раскинув широко ноги с белеющими в лунном свете пятками. Срубов пихнул его носком сапога. Растратчик быстро поднялся, оглядел сторожку, пробасил:

— Чего понадобился?

Никто ему не ответил, потому он торопливо стал застегивать пуговицы зеленого френча. И все крутил тяжелой лысой головой, пытаясь догадаться, что тут происходит. Срубов натянул на голову шапку, накинул на себя тяжелое черное пальто с воротником, снятое еще прошлой зимой с застреленного им на дороге секретаря сельского совета, и, вглядываясь в серебристое стекло окна, сказал тихо:

— Огня, дядька Аким, не зажигай.

— Да уж не первый раз вы у меня гощеваете, — буркнул сердито лесник, заматывая онучи на ногах бечевой, кряхтя при этом надсадно. Пихнул ноги в сапоги, кивнул Срубову.

Они вышли на крыльцо. Оса тоже встал, подошел к окну, прислонил к холодному стеклу лоб, выискивая на светлых тенях, между стволами сосен, фигуры лесника и Срубова. Прислушался — доносился из глубины леса хруст ледка на лужах.

На скамье, зевнув, проговорил Розов:

— Это не чека или милиция. Так бы не топали. Как корова в хлев идет...

Растратчик глухо хихикнул и снова повалился на пол, закрыл чуть не полсторожки своей шестипудовой фигурой. Опять забелели голые пятки.

— Если милиция или чека, — так же вяло продолжал Розов, — нас здесь, в этой мышеловке, как щелканцев[1], перещелкают. Бежать не убежишь при такой луне, да и лед как трещит. Вслепую и то перестреляют, по шуму. Забрались в капкан-мышеловку...

— Потише, — кратко посоветовал Мышков. Длинный, что жердь, в галифе, сапогах офицерских до колен, с гладко бритой головой, вытянутым лицом — стоял навытяжку возле двери, ждал напряженно.

Не нравится Осе этот белогвардейский офицер-контрразведчик, а когда-то с отцом своим владелец огромного дома в селе Андронове, паточного завода, терочных, сушилок. Появился он с неделю назад в банде, будто бы домой за женой пробирался от самого Николаева, с юга. Будто с поезда пришлось бежать от проверки документов. О чем-то думает, всегда молчалив, злобен, всегда в сторонке. В кармане галифе — наган, в другом — лимонка, «на последний случай», как сам он сказал при первой встрече, когда обыскали его да допросили.

И другим из банды не по вкусу пришелся Мышков. Особенно Розову. Вот и сейчас в ответ на слова Мышкова тот тихо и угрожающе сказал:

— А ты не командуй, господин Мышков. Командовать надо было в Стамбуле среди белого офицерья. Пробанковали со своими Деникиным да Колчаком гражданскую войну. С погонами-то... Покормил бы клопов с мухой и паутом, как мы кормим третий год...

«Правда, — подумал Оса, — третий год уже скитаемся по лесам, по землянкам, по сторожкам».

— Ты, Мышков, — сказал он, — не обижайся на наших ребят. Замучились. Жизнь-то звериная. Бегаем, как бараны, по лесам, спасаем свои шкуры.

— Да я не обижаюсь.

Мышков вытер ладонью лоб, как будто он был влажен от пота, стал мерять узкий проход около двери длинными ногами. С крыльца донесся голос дядьки Акима:

— Это ж надо тебе пугать так. Полуношник ты, Симка. — Это Симка, — проговорил он повеселевшим сразу тоном, входя в сторожку.

Оса сунул наган под шубу, снова закинулся на лавку рядом с Розовым. И тоже повеселел:

— И то ладно, хоть не милиция.

Ввалился Симка, шагнул к столу, которым служила дверь сарая, прибитая к четырем чурбанам, сел на лавку. Выложил рядом обрез, стукнувший о дерево так гулко, что Растратчик испуганно вытянул шею, разглядывая ночного гостя. Срубов, щелкнув задвижкой на двери, повернувшись, спросил тоном приказа:

— С чего это ты, Симка, бегаешь по ночам? Неспроста, аль с дури? По малахольности своей?

— Вчера гнался за мной кто-то — стрелял в спину. Не поймешь — то ль с лесу, то ль с милиции. В шубейке, на коняге. Патрон в винте у меня остался крайний, приберег на волков. Да и осечки побоялся. А то б я его срезал, попользовался бы буркой. А еще чище — в руки бы он мне попал, научил бы я его стрелять...

Мышков подсел к Симке с другой стороны, и была видна радость на его узком и впалом лице. Обнял за плечи, и слышалась в голосе искренняя теплота:

— Спасибо тебе, дружок. Спасибо, что за Мышковых ты рассчитался. Слышали мы здесь... Ну-ка.

Он торопливо вытянул из-под стола бутыль самогона, плеснул в кружку, себе в другую.

— Давай-ка, а то замерз... Письма для меня не было?

Симка качнул головой, выпил, взял со стола кусок пирога, заработал челюстями, молча глядя перед собой в стол, вспоминая, наверное, того, что на коняге гнался за ним по лесной дороге.

Дядька Аким вздул огонь, засветил лучину и вставил ее в «светец». Бледный свет озарил сторожку, протушенную запахом сопревших портянок, угаром плохо протопленной печи, черный зев которой глядел беззубо на обитателей, всклокоченных, с сальными лицами, с бегающими настороженно глазами. Кажется, только сейчас Растратчик наконец-то разглядел Симку, восхитился им и поднялся. Тяжело прошлепав босыми ногами по затертому грязному полу, подсел рядом. Вроде бы хотел тоже обнять, и носом жирным и сальным поелозил около щеки:

— Это чудо, я такого детину впервые вижу. Разве что в цирке.

Симка оглянулся на него, смерил безразличным взглядом. Потом глаза его пробежали по всем остальным, остановились на Осе. Его одного спросил:

— А этот откуда к нам приблудился, Ефрем? Городской по обличью. Туша мясная — хошь руби