Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

только так поймет он, как трудно председателю в этой волости. Он выходит от него с железом и углем, которые пока на простом клочке бумаги. Надо в коляску и обратно в Никульское, надо торопить кузнецов за этим углем и железом, но советовал агроном побывать в агитпоезде. И Зародов, стеснительно сняв картуз, поднимается по ступенькам вагона, загнанного в тупичок за вокзалом. С открытым ртом, восхищенно ловит он каждое слово теперь уже губернского агронома, высокого пожилого человека в широкополой шляпе.

А рассказывает агроном о посадке картошки «глазками», о том, что горох заменяет по калорийности мясо, что крестьянам прямо здесь, в вагоне, будут выдавать семена репы, чтобы сеять ее во ржаном поле, сразу после уборки. К концу осени зато в домах будет дымиться на столах каша из репы, ценная по своему питательному составу, сладкая, вкусная.

Тянутся по тракту обозы в уезд за железом, за углем, за семенами овса и репы. А в Бирюкове, что в версте от Андроновского опытного хозяйства, в деревянной часовне, похожей на топор обухом к небу, открыт свой агитпункт. И теперь агроном Фомичев, а с ним Афанасий Зародов толкуют мужикам да бабам из округи о пользе гороха и репы, учат, как сажать картошку «глазками». По-разному слушают их крестьяне. Одни верят охотно, загораются желанием, другие молчат и выжидают («пусть пока ретивые лезут наперед»), а есть и такие, что, нахлобучив картузы да шапки на вскомяканные патлы, на лысины, идут с бранью к порогу: «Горох вместо мяса. Ну, тьфу ты, да и только».

Он знает их, живут такие горлопаны в Игумнове — самом бандитском гнезде, в «крахмальной кулаковии». Там немало заводчиков, их заводы прикрыты пока. Не дымятся трубы, не бегут грязные крахмальные ручьи по канавам из ворот. Но ремонт идет — незаметный и тихий, готовятся машины к пуску, а пуск этот недалек. Вроде бы раз концессии буржуазные есть на территории республики Советов, то и местные заводики скоро задымят на законных правах. Ждут этого заводчики-горлопаны и потому ругают все, что имеет отношение к делам волисполкома и его волземотдела.

В каждом представителе оттуда они видят комиссара или продкомовца. Каждого видят туго набитым квитанциями за зерно, за картошку по разверстке. Зародов знает: его там встретят враждебно, ему не дадут говорить, осыплют прибаутками, едкими, как табачный дым, матюгами, топотом и нарочным кашлем.

Он знает это, но едет в Игумново сам. Собирает людей по вопросу организации сельпосевкома. Люди сходятся в широкой избе, где вся меблировка — скамейки, стол да полати. Они слышат от него любимое изречение: «Советская власть недосева не потерпит» и видят поднятые чугунные кулаки. И отвечают молчанием.

Почему молчат игумновские мужики, у которых избы с соломенными крышами, у которых в хлевах вялые овчишки, зашлепанные коростой коровенки? Потому что где-то там, в лесах, по болотам, может быть, идут сюда сейчас Кроваткин и Розов, а рядом с ними Ефрем Оса, да Симка, да Срубов. Вот почему они лишь вздыхают затаенно, когда он начинает речь о землях лиц нетрудового пользования — о землях Кроваткина и Розова, Срубова и Жильцовых. Потому, что в руках бандитов маузеры и винтовки, гранаты и бомбы, ножи и спички.

Они натужно смотрят в пол: и братья Кузьмины, Евдоким и Михаил, и Никишин, и даже председатель Игумновского сельсовета Кирилл Авдеев. Как-никак, а у него четверо детей. Что сделают всего два коммуниста — он да начальник почтовой конторы Огарышев? Два нагана, да еще винтовка с наганом у Филиппа Овинова, волостного милиционера на Игумново и Ченцы.

Афанасий знает, почему угрюмы середняки и бедняки и почему смачно пускают табачный дым под черный потолок богатеи — все эти заводчики, владельцы терочных и сушилок, владельцы паточных заведений, устроенных пока в тайных местах, в ригах. Потому что есть пугало на власть за их налоги, конфискации и контрибуции, за гарнцевые сборы...

Чадит лампа. Вонючая керосиновая гарь душит горло. Блеют тоскливо заморенные ягнята в этой бедняцкой, расшатанной и потому быстро остывающей под ветром избе. А с улицы взъяривается однорядная гармонь с колокольцами, так называемая «фиста». Мимо окон — деревенская молодятина, отпрыски заводчиков. Девки в шубах и «ротондах», с куньими да бобровыми воротниками, парни в офицерских полушубках, в распашных лисьих тулупах. Речитативом по стеклам, по головам сбившихся мужиков, по председателю, который застыл посреди избы с зажатой в кулаке яростью:

Перестань, собацка, лаять,

Ой-да перестань, собацка, выть,

Дай-ко, дай-ко с миленьким побаять,

Дай-ко, дай-ко с миленьким побыть.

И, ободренный этой частушкой, поднимается мужичок из последних рядов, из табачного дыма, похожий на горбатого, с тихим и вместе с тем властным голосом, один из местных заправил — заводчик Ксенофонтов.

— Обсудили мы тут промеж себя и решили отказаться от сельпосевкома. На кой нам ляд еще один комбед. Крестьянину ничего, а с крестьянина — все.

А в дверях, в толкотне, другой толстосум, тоненьким голоском и вроде доброжелательно:

— Хорошо еще, товарищ комиссар, что весточку никто не подал в лес. А то бы они пожаловали с бубенцами, под расписными дугами.

И совет «добрый»:

— Не ездил бы один-то. Пусть Колоколов сторожит тебя, раз положено ему. А то пристрелят, а на нас осадный налог за сочувствие к зеленым.

Улыбается Зародов, хотя мышцы рук сводит судорога, хотя под глазами наливаются круги, как у тяжело больного человека. Отвечает насмешливо:

— Вот потому и не тронут меня, раз на вас лишние налоги положат. Знают это и берегут ваши запасы. Им самим, глядишь, понадобятся.

Остаются в избе несколько человек. Они сидят на лавках, наперегонки дуются табачным дымом и смотрят, как пьет молоко из глиняной кружки председатель волисполкома. А пьет он с видимым удовольствием, почмокивая, облизываясь, похваливая хозяйку избы. Мол, сладимое, чуть не сливки. Но сидящие видят, что улыбка на лице Афанасия вымученная, кислая. И потому культяпистый мрачный Евдоким Кузьмин робко заводит разговор:

— Ты не сердись, Афанасий... Только дело тут такое... Хотел бы ты гореть в пожаре?

— Я горел, — отвечает Зародов, отставляя кружку. — В шестнадцатом году в австрийском блиндаже. От пороха стены пошли вдруг огнем средь ночи. Через пламя выскакивали. Хорошо пруд был неподалеку, а то истлели бы все.

— Ну, пулю пустят...

— И пули во мне были, — опять нехотя произносит Зародов, думая при этом о чем-то другом, глядя невидяще на Кузьмина, на председателя сельсовета Кирилла Авдеева. — В госпитале лежал с