Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

Подобно многим своим современникам, Робеспьер перенимает политические категории Монтескье. В своей «Речи о позорящих наказаниях» (1785) он перекликается с философом, утверждая, что добродетель – основополагающий принцип республик[153]. Спустя несколько лет, уже во время Революции, он описывает террор как привилегию деспотизма, исходя из принципа, предложенного Монтескье, и прибегая к оксюморону «деспотизм свободы»[154].

Монтескье писал во времена, когда демократии и республики ушли, как казалось, в прошлое. Хотя он делает из республики добродетели наивысшую форму политического управления и прибегает к языку добродетели как к ситу, позволяющему судить о политических практиках его времени, главная его забота непосредственна и прагматична: не дать французской монархии полностью поддаться соблазну деспотизма. Сам будучи парламентарием, Монтескье выступал как поборник прав и традиций дворянских парламентов, сопротивлявшихся монархическим злоупотреблениям.

При отсутствии более представительной формы власти парламенты действительно являлись самым мощным бастионом, сдерживавшим теорию и практику абсолютизма. На протяжении XVIII века король и парламенты неоднократно конфликтовали, чаще всего по двум вопросам: право монархии взимать налоги и ее право прибегать к карательным действиям против янсенистов. Парламенты выступали против авторитарных поползновений монархии, отказываясь регистрировать королевские акты. В ходе этих столкновений парламентарии все чаще выступали как заступники интересов нации перед деспотической монархией: далеко не будучи спасительным, монархический террор (устрашение) был в глазах парламентариев формой властного произвола.

Начиная с 1750-х годов парламентские ремонстрации, при всех стараниях оставить их сугубо делом короля и его судов, активно доносились до сведения общества с целью завоевания его поддержки[155]. Некоторым, не имевшим прежде никакого политического образования, ремонстрации помогали его приобретать, и в конце концов политический язык парламентариев превратился в систему координат для понимания массами политики как таковой.

Самый крупный перед финальным кризисом, повлекшим за собой Революцию, конфликт между королем и парламентом начинается в 1770 году, когда Людовик XV прибегает к серии маневров в отношении парламентов, кульминацией которых становятся опала и изгнание парламента Парижа в январе 1771 года, а затем реформа Мопу, за которой следуют чистка и реформа слишком непокорных провинциальных парламентов. Эти перемены сопровождаются потоком возмущения самих парламентариев, парламентских адвокатов и многочисленных наблюдателей за событиями, которые, отчасти ввиду эффективности пропарламентской, или «патриотической», пропаганды видят в нанесенном Мопу ударе не борьбу за власть между королем и парламентом, а подтверждение деспотизма правительства, прибегающего к произволу и вмешивающегося в полномочия парламентов[156].

Эти последние и их защитники раз за разом разоблачают действия прислужников абсолютной монархии, неоправданно прибегающих к запугиванию. Один из самых громких голосов, разоблачающих эту тактику «террора», принадлежит Мальзербу, первому председателю Фискального суда Парижа. В своих ремонстрациях 1770 года, составленных от имени этого суда и осуждающих действия откупщиков, Мальзерб доходит до того, что обвиняет агентов монархического правительства в управлении при помощи «всего арсенала террора» (tout cet appareil de terreur)[157].

Апофеоз тактики устрашения, применяемой монархией и вызывающей больше всего страха и гнева у парламентариев, – это публичная опала. Для дворянина понятие опалы тесно увязано в этой системой с понятием чести, которое описывает Монтескье: впасть в опалу означает для дворянина крайнее бесчестье, нечто близкое к смерти – общественную смерть[158]. Монархия Бурбонов прибегала к опале и к угрозе ею как к способу контроля за знатью, в первую очередь за министрами, придворными и парламентариями. Для высшей знати издание королевского указа об изгнании без суда и следствия предвещало отставку, бесчестье, порой тюремное заключение, ссылку и медленную смерть, что символически выражалось в отправке на свои земли или, по воле короля, в необходимости удалиться в еще более отдаленное и изолированное место[159]. Перед Революцией указ об изгнании без суда был синонимичен летр де каше[160].

В действительности дворяне, занимавшие судебные должности, были людьми с глубоко консервативными инстинктами. Значительное их большинство билось за то, чтобы сохранить свой статус и привилегии, а не за благо нации. Однако язык, который некоторые из них были готовы применять, протестуя против деспотизма и террора властей, подхватывали адвокаты и парламентские круги, а потом он распространялся на часть грамотной публики. Кризис парламентов создал некий форум, где стало возможно открыто говорить о политике. В процессе этого кризиса многие наблюдатели научились видеть связь между монархическим террором и деспотизмом, и самый последний кризис Старого порядка оказался пронизан этой риторикой.

Таким образом, до Революции у «террора» было множество значений, как негативных (когда он служил деспотическим монархиям), так и – чаще – позитивных. Во многих случаях понятие «террор» подразумевало спасительные, очистительные, трансформирующие добродетели, причем все эти смыслы имели ту или иную связь с властью или ее отсутствием. Сеяние террора могло даровать могущество, ощущать террор на себе было признаком бессилия или разгрома. Одной из главных риторических целей языка террора было устрашение врага и, следовательно, наделение собственного народа силой и доверием. Углубляя наши знания о множестве смыслов, связанных с понятием «террора» до Революции, мы начинаем лучше осознавать, как понимали это слово сами революционеры и почему они останавливали на нем свой выбор. Кроме того, становится яснее эмоциональное наполнение этого термина для революционеров.

О чем думали революционеры II года, когда прибегали письменно или устно к языку террора? Это ключевой вопрос, которым задается Рональд Шехтер. Он приходит к выводу, что сначала надо понять генеалогию «террора» через эмоции, вызываемые этим словом у человека, который его произносил или писал; исследователь утверждает, что «использование языка террора создавало у революционеров ощущение силы и безопасности, это было чем-то вроде терапии, позволявшей им преодолевать свое ощущение страха»[161]. Поэтому, как ни парадоксально, разговор о терроре мог служить средством заглушить собственный страх. Умозаключения Рональда Шехтера совпадают с теми, к которым приходят в последнее время другие ученые, показывающие, что переход к «террору» был мотивирован не только идеологическими и стратегическими, но и эмоциональными причинами. Эта эмоциональная сторона заслуживает того, чтобы рассмотреть ее здесь, если ставить цель понять логику революционного террора.

3

Гнет страхов и эмоций

Революции – события, несущие огромные потрясения как тем, кто в них участвует, как и тем, кто им противостоит. Невозможно закрыть глаза на эмоции, лежавшие в основе многих спонтанных движений революционных толп, подобным маршу женщин, явившихся 5 октября 1789 года в Версаль к королю, или крестьянскому бунту в период Великого Страха, вызванного слухами и заставившего крестьян восстать против