Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

господ, которые властвовали над ними долгие века[162]. Тем не менее историки только недавно согласились, что революционные вожди, бывшие, в отличие от городской и деревенской бедноты, грамотными людьми интеллектуальных профессий, тоже находились во власти сильных аффектов[163].

Это открытие ничуть не должно нас удивлять: любой, кто становился свидетелем внезапных политических беспорядков, потрясавших в последние годы США и немалую часть Европы, охотно согласится, что эмоции играют в политике немалую роль, причем не только на улице, но и в «кулуарах власти». А раз так, то как не поверить, что первая французская революция тоже была крайне напряженным эмоциональным переживанием? Это не значит, что сами революционеры были пленниками своих эмоций, глухими к зову разума и действовавшими вопреки собственной политической ангажированности; напротив, речь идет о том, чтобы принять мысль о связи между разумом и эмоциями и признать, что две эти силы действуют у нас внутри совместно, чтобы понять, что, с одной стороны, «мозг чувствует», а с другой, «сердце думает»[164].

Точно так же явление, называемое Террором, подвержено как эмоциональной, так и интеллектуальной динамике. Она разворачивается в сердце и в потрохах тех, кто в этом участвует, как и у них в мозгах. Историк Тимоти Такетт так подходит к радикальности факторов, приведших к террору: «Любая интерпретация Революции и Террора должна учитывать влияние эмоций на психологию и поведение революционеров <…> Революционеры не были богами, это были мужчины и женщины, изо всех сил старавшиеся создать новый политический и социальный мир на фоне непредвиденных событий, часто оказывавших резко дестабилизирующее воздействие»[165].

Для понимания эмоций революционеров полезно поместить их в политический контекст, отмеченный нестабильностью и непрерывными переворотами. Вожди Революции были, как и все люди, беспомощными перед волнами эмоций, часто вздымавшимися в то бурное время, волнами, накатывавшими и отступавшими, но в своей кульминационной точке казавшимися неудержимыми. Однако, напоминает Тимоти Такетт, надо сохранять осмотрительность и не сводить действия революционеров к одним только эмоциям: одновременно они были открыты голосу разума и заняты разработкой стратегических мер, диктуемых идеологическими целями. Кроме того, невозможно понять вне контекста эмоции революционеров, если не учитывать другие определяющие факторы, такие как набор идеологий, политическая культура, развитие событий, формировавших ту эпоху. Если оценивать революционеров только с точки зрения их аффектов, то возникает риск их превращения в пассивные векторы, подчиненные личным «эмоциональным режимам»[166].

На самом деле революционные вожди далеко не были пленниками своих эмоций. Они обладали в определенных рамках способностью действовать, свободой маневра и выбора, как стратегического, так и нравственного. Это значит, что они могут «выбрать террор» или отказаться от него, даже если оба варианта могут повлечь драматические последствия в головокружительный II год. Если бы Робеспьер, к примеру, действовал только из страха (за себя или за Революцию), то сделал бы он выбор, не без риска для себя, в пользу защиты более 70 брошенных в тюрьму жирондистов, которых по его настоянию так и не предали суду?

Изучение революционных эмоций сталкивается при всем том с многочисленными трудностями, особенно по причине нехватки источников и из-за смежного вопроса правильной их интерпретации. Если революционеры беспрерывно высказываются прилюдно о деле, которое защищают, о своих принципах, целях и недругах, то на тему своих и чужих эмоций они, наоборот, скупы на слова. Лишь в документах личного свойства они готовы выдать свои чувства, но даже анализ частной переписки сталкивается с проблемами, так как искренность автора сильно зависит в ней от его намерений и от степени его доверия к адресату. Личные источники оказываются весьма редкими именно в тот момент, когда историки больше всего в них нуждаются, – за самый напряженный период Революции, 1793–1794 годов, самым деятельным революционерам не до писем, записок и воспоминаний, к тому же они особенно осторожны с тем, что доверяют бумаге. Многие члены Конвента оставили воспоминания, могущие представлять чрезвычайную ценность, однако изучать их следует с осторожностью, потому что каждый автор, старательно восстанавливая прошлое, заботился о том, чтобы избежать обвинений его лично в бесчинствах Террора.

Когда источники существуют, встает вопрос их интерпретации. По иронии судьбы вопрос этот не чужд и самим революционерам, часто спрашивающим себя, как быть с картиной истинных эмоций автора, вырисовывающейся в письмах, включая его политическую преданность. В обстановке, когда один факт использования неудачной формулировки может кого угодно сделать «подозреваемым», пишет ли человек то, что думает? И думает ли то, что пишет?[167] В эпоху, когда слова могут представлять опасность, эмоции приходится выражать иными средствами, хотя историкам, каковыми мы являемся, было бы лучше, если бы средствами выражения оставались слова. Слезы – радости, горя, ярости – являются составной частью революционного политического словаря и часто упоминаются в источниках. Нередко в Собрании раздаются и раскаты смеха: согласно «Парламентским архивам», депутаты Конвента смеются чаще, чем члены двух предшествующих Собраний, даже во время террора[168]. Смех можно толковать по-разному: он может приносить облегчение в кризисный момент, а может служить сигналом дерзкого вызова внутренним или внешним врагам; наконец, смех может быть оружием насмешки над политическим противником[169].

Когда революционеры напрямую выражают свои эмоции в собраниях, клубах, газетах, памфлетах, открытых письмах к согражданам, то как знать, отрабатывают ли они штамп, делают ли отсылку к классике, припоминают ли эпизод из романа в конце столетия, в обстановке, склоняющей к слезливости, или же искренне описывают свои эмоции?[170] Трудности интерпретации того же порядка возникают и в тех случаях, когда они торопятся с выражением своих чувств. Как знать, настоящие ли чувства они описывают? Это нерешаемая задача, в этой области ни в чем нельзя быть уверенными. И все же, даже если нельзя получить определенных ответов, важно задавать вопрос о том, как люди переживали свои эмоции и как последние воздействовали на выбор, который они делали в той или иной ситуации.

Революция порождает тысячи эмоций, часто крайне изменчивых. Среди них есть позитивные: это радость, любовь к родине, к добродетели, к благотворительности (желание помогать другим и испытываемое от этого счастье), воодушевление, чувствительность, верность и патриотическое рвение. Другие эмоции негативные: это подозрительность, враждебность, ненависть, страх. В этой эмоциональной палитре наличествует центральный аффект: то, что сами революционеры порой называют «революционной экзальтацией» или «революционным подъемом», всплеск чувств, считающийся главным для успеха Революции. Речь идет о динамичной интенсивности чувства, рождающей энергию для неустанной деятельности в целях достижения Революции и ее защиты. Деятели Революции часто ощущают ее особенно сильно, с чувством, что они находятся в центре событий и меняют положение