Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

а потом сам Робеспьер и его присные, причем этих последних казнили уже без суда, после краткого, чисто формального подтверждения их личностей Революционным трибуналом[195]. Членов этих фракций обвиняют друг за другом как «заговорщиков», прячущих под маской добродетели свою политическую и финансовую гнилость и продавшихся роялистам в рамках большого заговора, имеющего цель свергнуть Революцию изнутри.

Процессы над революционным группами и фракциями, обвиненными в заговоре против той самой Революции, за которую они так боролись, ознаменовались наиболее драматичными моментами террора[196]. Жирондист Верньо предсказывал это, говоря: «Граждане, есть опасение, что Революция, как Сатурн, пожрет одного за другим всех своих детей»[197]. На этих процессах фракций часто оказывалось, что обвиняемые и обвинители знакомы лично, потому что годами боролись за одно дело, во имя которого рисковали жизнью, выступали в одних и тех же местах, трудились рука об руку, порой дружили. Но в начале II года идея общей цели словно испарилась. Приход к власти не ослабил напряжение в Якобинском клубе, а вследствие получения власти некоторые члены Клуба стали ответственны за легализацию террора, за который голосовали. Теперь все эти люди с недоверием поглядывают друг на друга всюду, где в II году идут политические дебаты: в Конвенте, в секциях, в Коммуне, в Якобинском клубе и в комитетах.

Добродетель и террор: невозможный союз

«Если при мире двигатель народовластия – добродетель, то в революцию народовластие побуждаемо одновременно добродетелью и террором: без добродетели террор пагубен; без террора добродетель бессильна. Террор – не что иное, как скорое, суровое, несгибаемое правосудие, то есть эманация добродетели; он – менее особенный принцип и более – последствие генерального принципа демократии применительно к самым насущным нуждам родины»[198].

Этими словам Робеспьер намерен примирить добродетель и террор (понимаемый здесь как «суровое, несгибаемое правосудие») в апогее кризиса, в котором оказалась Республика. Этот пассаж уже многажды комментировали. Однако слишком мало было анализа того, как пользовался Робеспьер «добродетелью» для буквального определения своей, личной, добродетели. Законность его аргументации зиждется на искренности его – и его товарищей-революционеров – служения общественному благу.

С его точки зрения революционер по-настоящему добродетелен, если хочет, чтобы ему передали власть, при которой не будут преследоваться личные мотивы, такие как карьеризм, властолюбие, месть, притязания, а будет стоять во главе угла родина, одна она. По этой логике, пока террор вершат люди истинной добродетели, он сохраняет нравственную справедливость, иначе говоря, остается формой правосудия. «Насущные нужды родины» обусловливают необходимость террора, назначение которого – общественное спасение; во всяком случае, так рационализирует и оправдывает это Робеспьер перед своей аудиторией и одновременно для себя самого, и это – необходимый элемент при любых попытках понять эту личность. Это не аргументация циника, прибегающего к благовидным формулировкам ради сохранения власти, этот человек убежден в том, что говорит, даже если эта убежденность требует от него с течением времени все больших усилий. Робеспьеру и правда совершенно необходимо верить в свои собственные слова: для такого преданного долгу человека, как он, альтернативы – возможность неудачи Революции или понимание, что она в конечном счете не стоит всей борьбы и всех принесенных ради нее жертв, – совершенно невыносимы.

При этом то чувство страха, которым он хотел воспользоваться для запугивания врагов Революции, уже бушевало в самом Конвенте, страх был подобен грозной туче, низко плывшей над головами народных представителей. В начале апреля 1793 года жирондист Биротто уже предлагал предусмотреть возможность ареста всех заподозренных в измене депутатов, и Конвент принял его предложение[199]. С этого момента депутаты живут с пониманием, что они не защищены от арестов и что за их поведением постоянно следят, ища признаки подкупа и заговора. После шокирующих сцен осуждения за измену жирондистов и публичных казней многих из них начиная с октября 1793 года каждый депутат отлично осознает, что эта печальная судьба может постигнуть и его самого. Этот страх подтверждается и усиливается арестом, судебным процессом и казнью дантонистов.

Среди всех дел, выносимых на рассмотрение Революционного трибунала, дела «политиков» первого ряда отличаются особой свирепостью. Обвиняемые обладают, в принципе, правом на законную защиту, и из общего числа дел смертными приговорами завершается чуть больше половины. Даже после принятия закона 22 прериаля (10 июня 1794 года) один обвиняемый из четырех судимых этим трибуналом избегает смертной казни[200]. Однако это не распространяется на особый «террор» против «политиков»: в II году ни один депутат и почти ни одна крупная политическая фигура, представшая перед Революционным трибуналом, не избежала смертной казни.

Политика добродетели влияет на террор двумя особенно заметными способами. Во-первых, это донос, ключевой инструмент террора. Доносительство считается гражданским долгом, только оно способно доказать добродетель доносчика[201]. Поэтому считается, что обычные граждане, доносящие на своих знакомых, исходят не из личных счетов, а из преданности общему благу, каковая требуется и от «политиков». Во-вторых, применение террора легитимируют сами революционные вожди, демонстрируя готовность покоряться «террору, разящему политиков», выдавать своих давних друзей и даже гибнуть за дело Революции.

Для понимания соотношения между революционным террором и страхом заговора, как и того, как воздействует это напряжение на самих руководителей Революции, необходимо учитывать фундаментальный аспект революционной идеологии: веру в добродетель как в важнейшую составляющую гражданского долга. Добродетель – комплексная концепция революционного периода, объединяющая классический республиканизм, природную добродетель, религиозное мышление и мотив самопожертвования по имя общего блага. Революционная добродетель проистекает как из политических формулировок Монтескье, так и из эмоциональной искренности, связываемой прежде всего с Руссо[202]. С началом Революции риторика политической добродетели превращается в идеологический императив, подпирающий общую концепцию добрых дел этой новой революционной политики[203].

От этой новой группы якобы примерных «политиков» ждут многого, в особенности добродетельных поступков, то есть предпочтения общественного блага в ущерб своим личным интересам и семейным и дружеским обязательствам; ожидается также, что у них не будет никаких личных амбиций, даже следа эгоизма и желания славы, только готовность пожертвовать собой ради общего блага. Добродетель является частью политической культуры, общей для многих людей разной политической ориентации: это понятие относится не только к Робеспьеру, монтаньярам и якобинцам, даже если все они ревностно клянутся ею.

Убежденность, что слуги Революции преданы общему благу и что их миссия – действовать по законам добродетели, входит в противоречие с их истинными поступками, с личной, часто неприкрытой заинтересованностью. Сен-Жюст не жалеет критических стрел в адрес революционеров, извлекающих выгоду из своего положения для обогащения. Он указывает на сходство между финансовой коррупцией и политическим разложением: «В Республике