Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

есть фракции; фракции ее внешних врагов, фракции воров, использующих ее только с целью сосать ее сосцы, изнуряющих ее и доводящих до гибели. А есть несколько человек, которым не терпится получить должности, заставить о себе говорить, нажиться на войне»[204]. Сен-Жюст приходит к выводу о необходимости искоренения коррупции среди функционеров Республики, в том числе депутатов.

Добродетель связана также с понятием политической прозрачности, подразумевающей, что мысли и мотивации всех участников политической жизни должны быть выставлены на всеобщее обозрение и что «политики» должны быть преданы общественному благу. Создание политических фракций выглядит несовместимым с такой прозрачностью[205]. Они считаются по самой своей природе непрозрачными, средой, где могут вызревать заговоры. Добродетельный «политик» должен быть не только прозрачен, но и искренен.

От революционеров ждут, чтобы они культивировали общественное мнение, производили впечатление своими речами и позицией, чтобы доказывали аудитории свою искренность. Их речи, поступки, поведение подвергаются необыкновенно пристальному общественному изучению, в первую очередь со стороны печати и их товарищей-революционеров. Эти новые люди, выставленные на всеобщее обозрение, обязаны приспосабливаться к искаженному политическому пейзажу, где может вызывать подозрение само их честолюбие и где сограждане строго оценивают все стороны их идентичности.

Каждое политическое действие, каждый личный поступок, становясь публичными, подвергаются суду. Любой кандидат во власть обязан быть прозрачен и честен; его участие в политике не может быть ограничено его рабочим кабинетом, ведь иначе граждане не смогут оценить его искренность. Любое расхождение между словами и делами революционного политика совершенно нетерпимо. Любая сторона частной жизни, расходящаяся с политическим лицом – недостаточно разумный выбор друга[206], ужин с подозрительными субъектами[207], решение обитать за высокими стенами дворца[208], – все способно вызвать подозрение. Любая мелочь, намекающая на личные амбиции, любое подозрение в продажности или в тяге к роскоши – все может представлять опасность. Получается, что руководителей-революционеров судят более сурово, чем обыкновенных граждан. В этом присутствует горькая ирония, нереалистично ведь ждать от политики полной публичности. Какая-то часть деятельности революционного руководства все равно остается за закрытыми дверями; если нужен показательный пример, то что может быть показательнее отказа Комитета общественного спасения от ведения протоколов своих заседаний?

Необходимость казаться «добродетельными людьми» сопровождается бесконечными требованиями и заставляет революционных «вождей» вести противоречивую жизнь: реальность их жизни и то, как они занимаются политикой, никогда не может оставаться на высоте той публичной идентичности, которую они себе создали. Революция дает возможность делать политическую карьеру. Нетрудно возразить, что большая часть тех, кто делает такую карьеру, мотивирована как честолюбием, так и патриотическим рвением, пускай даже искренним. Тем не менее публично признать двойственность невозможно, даже опасно. Такие люди, занявшиеся политикой, живут с постоянным риском, что будет разоблачено расхождение между их словами и делами и что это сделает их подозрительными в глазах общества; как доказать, что ты искренне добродетелен, а не просто ловко разыгрываешь добродетель? Вызывающая доверие публичная идентичность добродетельного человека может открывать ему дорогу к власти, но как же это рискованно!

Историк Джеймс Мэтью Томпсон давно заметил, что слово «террор» выбрано неудачно, ведь оно подразумевает, что весь народ трясется от страха под игом якобинской власти. Закон о подозрительных был, несомненно, туманным и гнусным; не все казненные были виновны во вмененных им преступлениях. Но якобинское правительство было прежде всего правительством войны: «его политикой было устрашение, но результатом не был ужас». На практике, как отмечает Томпсон, часть террора была направлена на особую общность людей – революционных руководителей и представителей власти: «Часто забывают, что Террор был направлен в особенности не против народа, а против правительства»[209].

Разложение «политических деятелей» ставит огромную проблему перед руководителями монтаньяров и якобинцев, которые, имея очень мало административного опыта, внезапно столкнулись с необходимостью управлять 28-миллионным населением, да еще в разгар войн, внешней и гражданской. Единственная система власти, которую они знали раньше, – это Старый порядок, при котором взяточничество играло центральную роль в структурировании и функционировании правительства. Правительство должно было продолжать работу, для этого приходилось подбирать людей, способных к административной деятельности. Изменения в системе, связанные с самой войной, создали новые возможности обогащения для людей порой относительно скромного происхождения. Управление жизнью общества и война требовали создания множества официальных должностей, а с ними множества лазеек, чтобы поживиться общественными средствами, для людей без предрассудков. Соблазн велик; как революционному правительству гарантировать честность тех, кому доверена власть? Ответ Робеспьера на этот вопрос заключается в использовании террора для того, чтобы не спускать с них глаз. Но кто в таком случае гарантирует, что те, кому доверено управление террором, сами руководствуются истинной добродетелью?

В своем докладе о революционном правительстве 10 октября 1793 года Сен-Жюст ставит вопрос ребром: «У любого народа всего один опасный враг – его правительство; ваше правительство постоянно и безнаказанно воюет с вами»[210]. Таким образом, власть продажна по определению; большинством обладателей официальных должностей управляет властолюбие, а не добродетель: «Служение обществу как таковое – не добродетель, а ремесло»[211]. Единственное, что могло бы заставить правительство работать для народа, а не против него, – это искренняя добродетель тех, кто за ним надзирает, то есть самих руководителей. Единственным непоколебимым доказательством искренней добродетели была бы готовность к наивысшей жертве ради общего блага – расставанию с жизнью. Есть некоторая ирония в том, что та же самая идея самопожертвования служила оправданием при развязывании «террора»: раз человек сам готов отдать жизнь за благо Республики, то для него совершенно законно забрать ради той же цели чужую жизнь.

Разные люди могли произносить в разгар террора такие же речи, но с другой целью, разыгрывая, к примеру, преданность добродетели, а на самом деле действуя из страха. Революция богата уроками, в их числе уроками воодушевленного цинизма. В Революцию приходится все острее сознавать, что слова, произносимые революционными «политическими деятелями», сами по себе мало осмысленны, если не сопровождаются настоящими поступками и эмоциями, отсюда упор на искренность и на доказательство собственной добродетели конкретными действиями. Революционные «вожди» пытаются, вне всяких сомнений, доказывать свою искренность тем, как ведут свою политическую и частную жизнь – и оставаясь уместно бедными. Однако в конечном счете единственным способом доказать свое чистосердечие остается готовность умереть за дело революции.

Как революционные руководители усмиряют собственный страх? В записке без даты, написанной незадолго до смерти, Сен-Жюст не скрывает горечи: «Обстоятельства не трудны для тех, кто стоит на краю могилы. <…> Конечно, мало что удерживает в несчастной жизни, где ты обречен на смерть как сообщник или бессильный свидетель преступления»[212]. О