Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

путаницей в лексике: это и «отсутствующие в королевстве французы», и «эмигранты», и даже «неприсягнувшие»…[241]. На этот момент эмиграция еще не приравнена к преступлению, однако ее фактический запрет предвещает будущие кары. Принятая в сентябре 1791 года Конституция этот запрет, впрочем, отменяет. По ней вместе с амнистией по делам, возбужденным по связанным с Революцией фактам начиная с 14 сентября, восстанавливается свободное передвижение по всему королевству и возможность для каждого снова пересекать его границы без всяких разрешений и паспортов[242].

Новую волну репрессий вызывают нарастание военной угрозы и распространение первых фантазий о военной помощи эмигрантам, собравшимся в небольшую так называемую армию принцев. Декрет 9 ноября 1791 года объявляет эмиграцию преступной, однако спустя три дня король накладывает на него вето. Людовик XVI сопровождает свое решение обращением с рекомендацией использовать способы убеждения и «мягкость» вместо «суровых статей» и с обращенным к «эмигрировавшим французам» приглашением вернуться[243]. В констатирующей части декрета подсвечена тесная связь между угрозой и репрессиями и перечеркивается надежда на изменение принятого решения под воздействием убеждения: «Пора, наконец, сурово наказывать тех, кто так и не вспомнил, несмотря на наше снисхождение, о своем долге и о чувствах свободных граждан».

Эмигранты не только «объявлены подозреваемыми в замыслах против родины», но и будут покараны смертью, если «не разойдутся» к 1 января 1792 года, а их доходы подлежат конфискации в пользу нации. Принцы крови и государственные служащие, как гражданские, так и военные, рискуют подвергнуться тому же наказанию при невозвращении в те же сроки. Наконец, любой француз, как на национальной территории, так и за границей, уличенный в побуждении сограждан к вступлению в иностранные войска, также подлежит смертной казни. Вето Людовика XVI блокирует исполнение этих решений, но при этом приводит, как и в случае с неприсягнувшими священниками, к росту напряженности и мало способствует милосердию к эмигрантам.

Через несколько месяцев объявляется война, а затем войска эмигрантов участвуют в пересечении, пускай ограниченном, северных границ пруссаками, что делает применение карательного законодательства неизбежным. Сразу после свержения королевской власти 10 августа и одновременного прекращения вето ничто уже не может помешать усугублению суровости законов. Уже через пять дней женам и детям эмигрантов запрещается покидать муниципалитет их проживания под угрозой ареста в случае нарушения этого запрета. Слово «заложник», произнесенное Антуаном Мерленом, депутатом родом из Тионвиля, осажденного на тот момент австро-прусскими войсками, в декрете не фигурирует, однако реальность от этого не меняется: Законодательное собрание нарушает принцип персонализации наказания.

Последний шаг делается в октябре 1792 года, уже Конвентом, в отношении смертной казни, которой – тогда тщетно – грозили еще прошлой осенью взявшимся за оружие эмигрантам[244]. По декрету от 9 октября любой эмигрант, пойманный с оружием в руках или воевавший против Франции, предстанет перед военным трибуналом (чрезвычайным судом из одних военных) и будет казнен в течение суток, что фактически ставит его вне закона, лишая действующих юридических гарантий[245]. Далее, 23 октября, после бурного спора (в нем Камиль Демулен говорит об еще более страшном решении, чем отмена Нантского эдикта) очередной декрет навечно запрещает эмигрантам возвращение во Францию и учреждает наказание за возвращение, даже без оружия и без уточнений касательно пола или возраста, – смертную казнь[246]. Тем не менее 10 ноября этот декрет фактически исправляют новым, по которому вернувшийся эмигрант имеет две недели, чтобы покинуть Францию, иначе – казнь[247]. Наконец, 28 марта 1793 года, вскоре после учреждения Чрезвычайного уголовного трибунала, позже получившего название Революционного трибунала, а также после Декрета от 19 марта об объявлении вне закона[248] Конвент приказывает, чтобы вернувшихся эмигрантов, не затрагиваемых мерами от 9 ноября, судил уголовный суд в департаменте их проживания и приговаривал их к смертной казни или… к депортации[249].

Как и в случае с лицами, объявленными вне закона, опознания двумя свидетелями, проживающими в одной с задержанным эмигрантом коммуне, достаточно для приведения приговора в исполнение в 24 часа, без права на отсрочку и на кассацию. Ужасный закон, ведь по нему одно присутствие фамилии в списке эмигрантов теперь исключает всякое обжалование, в том числе для человека, никогда не поднимавшего оружия против Франции. Несмотря на внутренние дискуссии по этому поводу в комитете по законодательству, подготавливавшем этот декрет, ни одно конкретное обстоятельство не признается влекущим неприменение закона[250]. На Конвент и на данный комитет обрушатся прошения семей и письма лиц, лишенных права на возвращение и ходатайствующих за себя из-за границы[251]. Но признавать особые обстоятельства – значило бы низводить этот закон до уровня обыкновенного, а докладчик от комитета, вынесший его на обсуждение Конвента 28 февраля 1793 года, ясно заявляет 1 марта, что «этот закон против эмигрантов не принадлежит к числу обычных мер»[252].

Радикализация карательного законодательства против эмигрантов объясняется исключительностью политического момента, когда «революционные» (то есть чрезвычайные) законы вотируются до того, как само правительство успевает назвать их осенью того же года «революционными до наступления мира»[253]. Если добавить к этому, что целый ряд декретов предусматривает с 1792 года секвестр, а затем и конфискацию имущества эмигрантов вплоть до выставления на продажу в качестве «национального имущества» (так называемого второго порядка, чтобы отличать его от имущества духовенства и короны), то становится понятнее, почему пресловутый закон о подозрительных от 17 сентября 1793 года не касается участи эмигрантов, к тому моменту давно уже решенной. Впрочем, участь эта оставалась неопределенной долгие месяцы, совсем как участь неприсягнувших священников, что еще раз доказывает, что распространение столкновений и усиление репрессий идут рука об руку и что террор ни в коем случае не разражается как гром среди ясного неба и не является выношенной политикой, вдруг введенной Робеспьером, превращенным в удобного козла отпущения.

Достаточно изучить различные декреты, принятые с 1791 года, чтобы убедиться, насколько долго вызревали репрессии против эмигрантов и как сложно было потом их организовать: 13 декретов в 1791-м, 38 в 1792 году (из них только четыре до объявления войны, 51 в первые девять месяцев 1793 году, 50 в II году и еще 87 в III году, прежде чем поток начинает понемногу ослабевать с началом IV года)[254].

Расширение круга подозреваемых

Вот уже около века общее количество подозреваемых оценивается примерно в полмиллиона человек, хотя есть и более умеренные оценки: 300 000 и даже меньше. Историк Жан-Луи Матаран, автор диссертации о подозрительных и о подозрениях в Париже в 1792–1794 годах, считает, что невозможно привести надежную статистику на