Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

за простой факт воплощения собой позора Старого порядка, как случилось, например, с мадам Дюбарри. Арестованная по доносу в сентябре 1793 года, эта графиня, последняя фаворитка Людовика XV, предстает в речи общественного обвинителя Фукье-Тенвиля в Революционном трибунале «новой Аспасией», куртизанкой, жадной до политического влияния и желающей смерти Республики[293]. Ее приговаривают к смерти за предполагаемый, а не доказанный шпионаж в пользу контрреволюции и гильотинируют 18 фримера II года (8 декабря 1793 года) вместе с еще четырьмя узниками, среди которых Ноэль, депутат-жирондист, схваченный в начале фримера у швейцарской границы[294], с которым она соревнуется за главную роль в этом трагическом представлении, описанном в газете Le Moniteur: «Она жила в разврате и в преступлении и умерла трусливо. В тот же час свершилось правосудие над бывшим депутатом Ноэлем, приговоренным в тот же день»[295]. Странное сближение, с той оговоркой, что с лета, а особенно осенью политические баталии в Конвенте превратились в смертельные и стоили жизни примерно сотне народных представителей.

5

Время чрезвычайной политики

«В случае вооруженного бунта или волнений, грозящих безопасности государства, закон может приостанавливать, в определяемой им местности и на определяемое им время, главенство Конституции. Это приостановление может временно объявляться в тех же случаях постановлением правительства в случае каникул Законодательного корпуса, при условии, что таковой подлежит скорому созыву согласно одной из статей этого постановления». Не это ли ключевой текст так называемой системы террора? Вовсе нет, это – статья Конституции VIII года (13 декабря 1799 года), той, что служит юридическим фундаментом захвата власти генералом Бонапартом и рождения Консулата[296]. До этой даты ни одна из прежних конституций (1791, 1793, 1795) не содержала подобных положений и, соответственно, не делала конституционной возможность чрезвычайного положения, способного породить государство чрезвычайщины. Это никак не мешало разгонять толпы и уличные демонстрации, о чем свидетельствует военное положение (учрежденное 21 октября 1789 года и остававшееся в силе до 23 июня 1793 года[297]), а затем так называемый полицейский закон, принятый Конвентом 1 жерминаля III года (21 марта 1795 года) и позволявший разгонять и при необходимости подавлять народные выступления[298]. Однако до этой нормы 1799 года Французская революция не порождала никакого государства чрезвычайщины. Другое дело, что политическое чрезвычайное положение, в котором она в конце концов очутилась, привело ее к применению чрезвычайных мер управления Республикой.

Эту чрезвычайность иногда рассматривают в свете работ Карла Шмитта, часть из которых посвящена «суверенной диктатуре», пытающейся способствовать необходимым условиям будущей конституции, часть – «комиссарской диктатуре», временно отменяющей уже действующую Конституцию без намерения ее менять или заменять[299]. Случай же Конвента – это неизмеримо более сложная ситуация. Дело в том, что первые чрезвычайные меры принимались задолго до провозглашения «революционного до наступления мира» правительства, а отправка членов Собрания (комиссаров) в департаменты или в армии вовсе не ждет принятия Конституции 24 июня 1793 года. Более того, если последняя и была отложена в долгий ящик из-за признания чрезвычайного характера правительства, ее положения никогда не заменялись чрезвычайными мерами, а приостановление Конституции считалось сугубо временным и не превращало Конвент в учредительную власть[300].

Конституционные положения сосуществовали с так называемыми революционными мерами. Так, двойная законность, установившаяся в 1793 году, уточняется в декрете от 14 фримера II года (4 декабря 1793 года), иногда называемом некоей параллельной конституцией, принятой для оправдания революционной власти. Вовсе не покушаясь на конституционные нормы, действующие после 10 августа 1792 года, этот декрет фактически организовывает двойное обращение закона[301]. С одной стороны, контроль за соблюдением «обычных законов» поручен Исполнительному совету[302], правда, под наблюдением Комитета общественного спасения (каждый министр обязан отчитываться перед ним раз в десять дней). Сюда входят военные законы и мероприятия, а также административное, гражданское и уголовное право. Исполнение этих законов поручено администрациям департаментов (чьи полномочия сужены до взимания налогов, надзора за мануфактурами, национальным имуществом, главными дорогами и каналами), обыкновенным судам (гражданское и уголовное право), наконец, военачальникам и военным судам в том, что относится к армии. С другой стороны, так называемые революционные законы, то есть чрезвычайные, в отличие от предыдущих, а также меры «общей безопасности и общественного спасения» подлежат отдельному контролю и исполнению. Контроль за ними возложен на власти дистриктов, которые тоже подотчетны Комитету общественного спасения (и заодно Комитету общей безопасности), которые заслушивают их раз в декаду, тогда как муниципалитеты и надзорные комитеты обязаны следить за их применением, а национальные агенты (дистрикта и коммуны) уполномочены требовать выполнения этих функций[303].

Другое крупное отличие этих законов от «обыкновенных» состоит в том, что власти дистрикта обладают полномочиями всего лишь «простого, вторичного, непосредственного» наблюдения за исполнением «революционных» законов, тогда как параллельно существует «активное и высшее наблюдение». Последнее предоставляет двум главным комитетам Собрания и командированным им народным представителям право принимать исполнительные решения, придавая «силу закону»; тем самым посланники Конвента получают главную роль в принятии чрезвычайных политических решений. Не это ли «комиссарская диктатура» по Карлу Шмитту? Нет, и по двум причинам. Прежде всего, даже «спящая» Конституция 1793 года не пасует перед действиями отправленных на места народных представителей ввиду сосуществования «обыкновенных» и «революционных» законов. Далее роль этих посланников позволяет лучше разобраться в реальном функционировании революционной власти и в том, каким был ответ на требование «террора» в сентябре 1793 года.

Историк Анн Симонен предположила, что этот террор искусно низводился до риторики во избежание его превращения в политику[304], тогда как два других историка, Франсуа Брюнель и Жак Гийому, настаивают на «сильной этической составляющей, позволяющей провозглашать одновременно террор и добродетель», а также на том, что Конвент сумел сохранить за собой политический контроль и воспротивиться требованиям «революционной исполнительной власти», отстаиваемым движением кордельеров и коммуной Парижа[305]. Поэтому члены комитетов, поголовно депутаты Конвента, и откомандированные народные представители представляют собой некий «передвижной Конвент»[306], то есть законодательную власть, держащую рычаги управления ставшего «революционным» правительства. Этот, пользуясь определением Бийо-Варенна, «законодательный централизм» представляет собой нечто небывалое и объясняет усилия Робеспьера дать ему теоретическое обоснование, а также то, что политическая чрезвычайность Французской революции никак не сводится к классическому анализу «чрезвычайного положения/государства чрезвычайщины»[307].

Более того, признание этой чрезвычайности и создание чрезвычайных институтов созревают весьма медленно и приносят результаты только с весны 1793 года, хотя подают первые признаки жизни с самого начала Революции. Это не означает, что террор и Революция неотделимы друг от друга. Но нельзя отрицать, что корни явления залегают как