Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

не следует забывать, что интеллектуальное становление приучило их через латынь к истории и к авторам Античности, как и к формуле Salus populi suprema lex esto – «Пусть безопасность людей будет высшим законом», очень рано зазвучавшей в речах на Собрании[322].

Тот же самый Дебри сближает чрезвычайность и революционность в своем выступлении в Конвенте 27 января 1793 года, после зачтения письма бывшего мэра Страсбурга Дитриха, жалующегося после ареста, что его не судят в его департаменте: «Вы решили по революционному закону, что Дитрих, обвиненный в следовании за Лафайетом, предстанет перед судом в Безансоне»[323]. 10 марта, когда Конвент обсуждает организацию только что учрежденного Чрезвычайного уголовного трибунала, Робеспьер, прерываемый жирондистами, кричащими о тирании и о настоящей инквизиции, без обиняков напоминает членам Собрания: «Раз вы провозгласили как революционеры, что всякий, ведущий дело к восстановлению королевской власти, наказывается смертью, то я хочу упоминания этого в декрете»[324].

Его предложение не имеет продолжения, но отождествление чрезвычайного и революционного бросается в глаза. Так и продолжится до осени. Задолго до различения между обыкновенными и «революционными» законами, проведенного декретом от 14 фримера (4 декабря), применение понятия «революционный закон» становится привычным, в частности, в устах Барера. Тот говорит 1 августа о «страшной области революционного закона»[325], через три недели – о «революционном законе, управляемом обстоятельствами»[326], а 16 декабря проводит различие между обыкновенными и «революционными» законами[327]. Неделей раньше Сен-Жюст сформулировал необходимое условие для введения политической чрезвычайности, добившись голосования по декрету, признающему правительство «революционным вплоть до установления мира»: «Выполнение революционных законов невозможно, если само правительство не формируется по-революционному»[328]. Отныне чрезвычайное и революционное становятся синонимами, а «революционные» институты могут теперь играть главную роль в политической «чрезвычайщине».

«Революционные» институты и их роль в репрессиях

В них сосредоточены все механизмы неконституционной власти[329], уже время от времени применявшиеся, но теперь распространившиеся на всю территорию страны (прикомандированные народные представители, комитеты по надзору); часть механизмов создается заново, даже если что-то похожее уже упоминалось до реального появления (революционные армии); некоторые порой уже были учреждены (военные суды) или рождались вместе с прежними (Революционный трибунал и революционные юридические комиссии, наследницы других чрезвычайных судебных инстанций); наконец, речь идет о ряде конституционных механизмов, временно получающих разрешение на применение чрезвычайных методов (уголовные суды в департаментах, судящие «по-революционному» и порой именуемые даже с риском путаницы «революционными судами»).

Помимо этого, чрезвычайную власть нельзя понять, не учитывая ключевой роли двух главных комитетов Конвента, иногда называемых «правительственными». Даже присваиваемое сгоряча, это наименование неверно, так как Конвент никогда не упразднял исполнительную власть и не подменял ее Комитетом общественного спасения; последний вписывается в традицию, заложенную Учредительным собранием, когда то вознамерилось поручить часть подготовки дебатов и законодательных предложений собственным комитетам. Составленные из членов Конвента, избранных своими коллегами, комитеты Общественного спасения и Общей безопасности черпают власть только у Собрания, которое вправе их не переизбрать. В противовес этому – даже если Робеспьеру и его коллегам в принципе грозит отстранение, – 12 (потом 11) членов Комитета общественного спасения сохраняют полномочия в течение примерно года (с лета 1793-го до лета 1794 года). Главное то, что этот комитет и его аналог, занимающийся общей безопасностью, являются одновременно рабочими органами законодательной работы и ключевыми революционными механизмами во всем, что относится к карательным мерам.

Собственно, посредством своих постановлений два этих комитета частично подталкивают политику Конвента, а сами эти постановления воплощают вместе с революционными законами деятельность революционной власти. Наследник Комитета по надзору, учрежденного Законодательным собранием осенью 1791 года, а также комитетов по связям и по расследованиям Учредительного собрания, Комитет общей безопасности появляется вместе с Конвентом и берет на себя этот надзор, распоряжаясь об обысках и арестах и поддерживая связь с полицией и судами, в том числе с Революционным. В него входит разное число депутатов (чаще всего от 10 до 20, например, 12 весной 1794 года), сотрудничающих с Комитетом общественного спасения. Кстати, чаще всего отчеты и проекты постановлений вносятся в Конвент от имени обоих комитетов, согласно принципу, распространяющемуся и на другие комитеты (так, Комитет общественного спасения и Военный комитет тоже отчитываются вместе).

Что касается Комитета общественного спасения, то он появляется только 6 апреля 1793 года, хотя становится результатом переформирования другого комитета, созданного 1 января (Комитета общей обороны). Тем не менее его создание обозначает важный поворот, с одной стороны, ввиду его регистрации в марте–апреле, когда начинается распространение чрезвычайных мер, а с другой стороны, в силу самого его состава. По примеру Комиссии двенадцати, учрежденной Законодательным собранием, Комитет общей обороны должен был прежде всего упростить и ускорить работу семи комитетов, каждый из которых отрядил в него троих своих членов[330], тогда как Комитет общественного спасения сразу формируется из избираемых Конвентом членов, а не из назначенцев других комитетов. Сначала его численность тоже колеблется, но потом закрепляется в количестве 12 народных представителей, становящихся истинными пружинами революционной власти, хотя Комитет и не превращается в настоящее правительство. Но с целью сгладить недостатки исполнительной власти, вызывающей у Комитета подозрение, и избежать излишнего влияния военного министерства, оказываемого «эбертистами», Собрание понемногу соглашается с тем, чтобы Комитет общественного спасения играл центральную роль в революционном правительстве и представлял собой сердцевину «законодательного централизма».

Не принадлежа к исполнительной власти, он готовит постановления, имеющие силу закона, пока их не отменит Конвент. Он также принимает исполнительные решения и акты по регламентированию применения законов. Наконец, он занимает особое место среди революционных институтов ввиду постоянной переписки с откомандированными народными представителями, позволяющей следить за происходящим в армии и в департаментах. Проталкивая проголосованные Конвентом меры силами нескольких сот сотрудников (примерно 500 летом 1794 года), ежедневно обрабатывающих сотни дел, Комитет общественного спасения играет на деле (но не юридически) роль правительства, отсюда важность его решений для практики террора. Сам труд его членов свидетельствует о его огромной важности: они берутся за дело порой уже с 6 часов утра и завершают рабочий день последним своим заседанием между 7 и 10 часами вечера, а при срочной необходимости и того позднее. Готовя доклады и проекты постановлений Конвента, они выполняют большую работу при помощи «аналитиков» (разбирающих и сводящих воедино получаемые сведения), архивистов и библиотекарей, чертежников (трудящихся над графиками, схемами и картами) и «экспедиторов» (копирующих и рассылающих письма и постановления)[331].

Значительная часть переписки Комитета, как активной, так и пассивной, связывает его с откомандированными представителями. Отправка депутатов на места событий – не придуманное Конвентом