Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

Впрочем, конкретные исследования выявляют больше умеренных, чем «террористических» комитетов, а также существенные различия между сельской местностью и городами (в городах их роль в надзоре за подозрительными важнее), как и между департаментами с разной степенью внутренней напряженности. Очень многие комитеты даже защищают свои общины от требований государства, особенно по части реквизиций, и при этом отмечают в своих документах от собрания к собранию, что не находят ни одного подозрительного… Поразительны и их изменения с течением времени: с весны по осень 1793 года во главе угла стоит борьба с подозрительными и с «умеренными», а после 14 фримера заметно их ослабление и все большее подчинение властям дистриктов и прикомандированным представителям. По этой самой причине всеобъемлющее изучение их роли в терроре еще далеко не завершено: не хватает подробных разборов ситуации на местном уровне.

Использование чрезвычайного судопроизводства

С момента усиления преследований противников Республики и всех подозрительных быстро выявляются пределы обычных форм юстиции, тогда как новые институты, созданные Учредительным собранием, не обладают достаточно эффективными механизмами в области «политического» правосудия[336]. Например, понятие об оскорблении достоинства нации как о преступлении возникает уже 23 июля 1789 года в связи с переходом суверенитета от короля к нации, предполагающим иной подход к понятию оскорбления величества. Тем не менее этот состав преступления почти не применяется: с 1779-го по 1791 год только десяток таких дел доходит до суда, в том числе девять разбирательств в парижском Шатле до 25 октября 1790 года[337].

После этой даты дела об оскорблении достоинства нации либо переносятся, либо передаются в местные суды в ожидании появления суда конкретно для таких дел. Временный Высокий национальный суд, созданный Учредительным собранием 5 марта 1791 года в Орлеане, приступает к работе, но историк Жан-Кристоф Гавен отзывается о нем тремя суровыми словами, равными осуждению его полугодичного существования: «проволочки, паралич, бездействие»[338]. Более того, из-за неточности квалификации преступления оскорбления достоинства нации обвинение в нем может применяться в политических делах (в связи с недоверием депутатов Учредительного собрания к исполнительной власти) и тем более для расправ с народными выступлениями (слухами, распространением ложных известий, всяческими общественными беспорядками вроде препятствования свободной перевозке зерна). Упразднение этого временного Высокого суда 20 сентября 1791 года сопровождает принятие Конституции, а Учредительное собрание распускается после голосования 14 сентября за амнистию, отменяющую все дела, возбужденные по «фактам, относящимся к Революции»[339].

Что касается Высшего национального суда, учрежденного согласно этой Конституции для судов над преступниками-министрами и агентами исполнительной власти, а также для «преступлений против общей безопасности государства»[340], то проходят месяцы, прежде чем он приступает к работе, а первых приговоров приходится ждать до начала августа 1792 года; проходит еще несколько дней, и нападение на дворец Тюильри свергает конституционную монархию. Неудивительно, что критики спешат осудить его преступную неторопливость и потребовать от Собрания мер по «ускорению процессов» в этом суде (16 августа)[341]. 17 августа создается новый «уголовный суд для разбирательства преступлений, совершенных 10 августа, и иных связанных с этим преступлений, обстоятельств и прочего»[342]. Создать этот суд предложил Эро де Сешель от имени чрезвычайной комиссии Двенадцати, и эта предтеча Революционного трибунала сразу задумывалась как чрезвычайный суд для кар за политические преступления. При этом само понятие политического преступления остается вопиюще неопределенным, и лишь впоследствии радикализация карательного законодательства постепенно определяет его контуры.

Но среди всех чрезвычайных судов наиболее страшным считается созданный 10 марта 1793 года Революционный трибунал, воплощающий архетип предполагаемого «террористического» института. Дебаты в Конвенте, сопровождающие его рождение, с оживленными ораторскими перепалками между монтаньярами и жирондистами, лишний раз высвечивают переход к чрезвычайным мерам: «У нас революция»; «надо действовать, а не болтать»; «нет ничего труднее, чем определить политическое преступление. Но насущно необходимы чрезвычайные законы, карающие не общество, а бунтовщиков, разящие виновных! Спасение народа требует великих средств и страшных мер. Я не вижу середины между обычными формами и революционным трибуналом»[343].

Применение чрезвычайных мер правосудия означает для жирондиста Верньо новую инквизицию, а для монтаньяра Дантона – способ предотвратить вспышки народного гнева, схожие с бойней сентября 1792 года («будем грозными, чтобы избавить от необходимости быть таковым народ»)[344]. В первой статье принятого большинством голосов декрета содержатся слова, у которых будут тяжкие последствия: «В Париже будет учрежден чрезвычайный уголовный суд, чтобы судить за любые контрреволюционные происки, за всякое покушение на свободу, равенство, единство, целостность Республики, внутреннюю и внешнюю безопасность государства, за любые заговоры с целью вернуть королевскую власть»[345].

Тем не менее вопреки неточности лексики, способной и ограничить количество потенциальных мишеней, и существенно его расширить (взять одно понятие «безопасности государства»), деятельность Революционного трибунала отмечена уважением к юридическим формам[346], по крайней мере до процесса дантонистов и голосования за декрет от 22 прериаля II года (10 июня 1794 года), открывшего полуторамесячный период, вошедший в историю как «Террор»[347]. К этому надо еще добавить, что если этот новый декрет почти полностью лишает обвиняемых права на защиту и оставляет одну альтернативу – смертную казнь или оправдание, то соблюдение форм, как свидетельствуют архивы, все же сохраняется. Более того, если до этого декрета Революционный трибунал оправдывал примерно половину представавших перед ним обвиняемых, то в те шесть недель, что отделяют 22 прериаля от 14 термидора (1 августа, дня отмены декрета, от 22 прериаля и предъявления обвинения Фукье-Тенвилю), трибунал все равно оправдывал каждого пятого обвиняемого[348]. Вопреки своей мрачной репутации он не должен рассматриваться как самый ужасный суд как минимум в период до прериаля, так как чрезвычайные суды некоторых департаментов проявляли еще больше суровости, особенно во исполнение декрета от 19 марта 1793 года об объявлении вне закона.

Работа историка Эрика де Мари позволяет лучше разобраться сегодня как в том, как дошло до принятия этого закона, так и в его конкретном применении[349]. Судя по собранным им источникам, примерно 22 000 арестованных были преданы суду как выведенные за рамки закона и около 60 % из них был приговорены к смертной казни, то есть приблизительно 13 000 человек (более семерых в каждой десятке, если сопоставить эти цифры с теми, что предложил в 1935 году по всем приведенным в действие смертным приговорам историк Дональд Грир)[350]. Таким образом, где-то 40 % подсудимых избежали гильотины или мушкетного залпа, хотя объявление вне закона в принципе предполагает неумолимую суровость. Действительно, статья 2, принятая 19 марта, гласит, что