Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

как группа вне ограниченного круга старых друзей? Историк Майкл Сиденхем считает, что представление о жирондистах как о единой политической фракции – это во многом миф, запущенный монтаньярами, стремившимися заклеймить жирондистов как подрывную группировку. Члены этой воображаемой фракции жирондистов связаны между собой весьма приблизительными политическими союзами и не следуют политической линии, которая четко отличалась бы от линии монтаньяров. В своем подробном исследовании действий и тактических альянсов в Конвенте историк Элисон Патрик предлагает несколько иной подход: она утверждает, что существовало внутреннее ядро из шестидесяти человек, которое она называет «Бриссо и его друзья», часто работавшее совместно, сохраняя при этом большую идеологическую независимость[370].

Вопреки частым утверждениям, что жирондисты соблюдали идеологическую умеренность, летом 1791 года это определенно было не так. Сразу после сорванного побега короля в Варенн Бриссо и его группа находятся среди первых, кто поддержал призывы к установлению республики, тогда как Робеспьер испытывает по этому поводу колебания ввиду неясных последствий такого изменения. Жирондисты также выступают против рабства или, по крайней мере, за отмену работорговли, чтобы осушить сам источник рабства. Весь 1791 год группа Бриссо не более враждебна к насильственным проявлениям, чем другие якобинцы, потому что желает заручиться поддержкой санкюлотов. Вместе с еще несколькими членами группы Бриссо Горса принадлежит к первым, кто придумал и запустил в оборот в сентябре 1791 – мае 1792 годов термин «санкюлоты», отчасти как способ дискредитации фейянов (правое движение в Законодательном собрании, названное так по имени клуба, родившегося при выходе его членов из Якобинского клуба 16 июля 1791 года). Есть трагическая ирония в том, что те самые люди, кто станет истинной жертвой санкюлотов в июне 1793 года, придумали само это слово и пользовались им для защиты своих интересов, прежде чем их смыло этой волной[371].

Главную роль при выборе, к кому примкнуть в политике, играют дружеские связи и личная преданность[372]. Коллективная идентичность жирондистов, в той степени, в какой она существует, прежде всего формируется их дружескими отношениями. Бриссо представляет собой их нервный центр в большей степени, чем политического лидера: если он главный в группе, то больше благодаря своему умению завязывать отношения. Он сам пишет об этом в своих «Воспоминаниях»: «Мне всегда нравилось связывать моих друзей друг с другом»[373]. Ролан в силу своего министерского поста и его супруга, хозяйка салона, – еще один центр притяжения и встреч жирондистов[374].

В отличие от жирондистов, монтаньяры, названные так из-за высокого расположения их мест в зале Конвента (montagne с фр. – гора), а также других символов горы (вулкан, Синай), представляют собой более сплоченную группу; большинство их посещали Якобинский клуб. После ухода оттуда жирондистов клуб стал несомненной штаб-квартирой монтаньяров. Его ядро составляют 22 парижских депутата, в том числе Робеспьер, Дантон, Колло д’Эрбуа, Демулен и Марат[375]. Не все присоединяющиеся к монтаньярам представляют ближние к Парижу департаменты, монтаньяров можно встретить по всей Франции: например, Сен-Жюст – депутат от Эны, Кутон – от Пюи-де-Дом, Леба – от Па-де-Кале. Тем не менее монтаньяры идентифицируют себя с Парижем, а также с поддержкой санкюлотов и с принципом народного насилия как применения права на сопротивление части народа угнетению. В силу этих принципов они черпают значительную часть своей силы в поддержке со стороны парижских активистов.

Историки долго утверждали, что между жирондистами и монтаньярами существовали коренные идеологические и социальные расхождения[376]. На самом деле разница между ними была очень невелика: выходцы из схожих социальных и культурных кругов, они не только имели много общих друзей, но и читали одни и те же книги и совпадали в идеалах. В 1792 году те и другие – убежденные республиканцы, те и другие формулируют революционную политику в терминах борьбы добродетельных людей, защитников Республики, с противостоящими ей заговорщиками. Кроме того, оба лагеря готовы нарушить принцип парламентской неприкосновенности, если это позволит им возобладать над врагами.

Дружба, мало отличимая от фракционности, играет в революционной политике сложную роль: она помогает завязывать знакомства, обеспечивающие доступ к административным и правительственным постам. Она же – естественный способ заниматься политикой в культурной среде, лишенной формальной партийной структуры, помогающей собрать в кулак политическую волю разных людей. В личном плане дружба помогала формировать преданность и диктовала выбор, на чью сторону перейти. Однако в революционной политике у дружбы есть и темная сторона: дружеские узы могут вызывать подозрение как способ предпочесть частные интересы и добиться карьерного роста по примеру практики Старого порядка; в некоторых случаях дружбу даже не отличают от заговора. Верность другу может сойти за предательство первейшего императива – служения народу. Так личные симпатии рискуют вступить в конфликт с требованиями политической добродетели. Во фракционных раздорах играет роль и враждебность, нередко бывшие друзья превращаются в заклятых врагов.

Так, многие из тех, кто потом разделился на жирондистов и монтаньяров, раньше дружили. Отвернуться от старых друзей было порой равносильно личной и политической измене. Демулен позднее сознается, что многие депутаты, считавшиеся жирондистами, раньше были его близкими друзьями, многие из них были на его свадьбе в декабре 1790 года. Среди них был сам Бриссо, свидетель жениха на пару с Робеспьером. Через три года после бракосочетания с Люсиль, подвергаясь сильному давлению в Якобинском клубе, Демулен отчаянно пытался оправдаться за «неправильный» выбор друзей: «Я всегда первым осуждал моих друзей; стоило мне увидеть, что они поступают неверно, как я начинал отвергать самые блестящие предложения, заглушал голос дружбы, нашептывавший мне об их больших талантах»[377].

Жирондистов отличает от монтаньяров то, как они относятся к некоторым ключевым темам[378]. Различия возникли по вопросам войны, потом напряжение усилилось и вылилось в конфликты по вопросам добродетели и коррупции, когда одна группа обвиняла другую в политической непоследовательности. Как мы видели, Робеспьера обвиняли в сопротивлении войне, так как он якобы тайно состоит на содержании у королевы; якобинцы первого ряда обвиняют Бриссо, Ролана и их союзников в том, что они «продались» ради министерских постов[379]. Третий вопрос, ставший ключевым, относится к Парижу. Весь 1791 год Бриссо и его группа завязывают тесные связи с парижскими активистами; годом позже эти связи, впрочем, распадаются.

Сентябрьские расправы становится темой расхождения; многие предводители жирондистов пришли позднее к убеждению, что во время этих убийств под угрозой была и их жизнь, хотя в то время они противились происходящему не больше, чем будущие монтаньяры[380]. Страх и кровопролитие в конце концов разделят два эти политические направления, перечеркнув всякую надежду на примирение. Если в