Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

реальных и вымышленных врагов Республики представляют собой один из таких рычагов, важную роль в котором играет так называемый террор. При этом необходимо подчеркнуть, что этот карательный рычаг применяется и против сторонников Республики. Столкновения внутри Собрания, обсуждаемые в клубах, на секционных собраниях и в прессе, становятся такими жесткими, что уже исключают возможность политического диалога. В политической игре самого высокого уровня становится важным фактором страх членов Конвента: здесь и отголоски навязчивой идеи заговора, и самые невероятные слухи, и реальные убийства (Лепелетье в январе, Марата в июле), и военные угрозы на множестве фронтов, и, наконец, постоянные потери в Собрании, резко ставящие в нем вопрос о доверии друг к другу[362]. Вся эта политическая борьба в Конвенте, становящаяся смертельной, тоже превращается в один из двигателей террора.

6

Политическая борьба в Конвенте – двигатель террора

Революционеры не ограничиваются тем, что сеют ужас среди других: они испытывают его сами. Это двойственное явление превратится в один из двигателей террора: те или иные люди станут к нему прибегать для защиты Революции, а также, по крайней мере отчасти, чтобы самим не стать его жертвами. Отсюда ключевая роль все более ожесточенных столкновений в самом сердце революционной политики – внутри Конвента.

Уже на заре Революции отвергается концепция формальной политической партии, хотя представление о левых и правых существует с 1789 года. По мнению революционеров, в партиях плодятся люди, ставящие собственные интересы и успех выше общественного блага. Поэтому Учредительное собрание сознательно решает не перенимать британскую парламентскую систему с ее жалко лепечущими политическими партиями, где, на французский взгляд, кумовство побеждает заботу об обществе. Новая французская политическая система, напротив, задумывается как «транспарентная», это означает, что от каждого законодателя ожидается добродетельное поведение и радение за общественное благо, а не за интересы той или иной группы или партии[363]. Здесь с не меньшим подозрением смотрят и на неформальные фракции, в которых видят тайные противозаконные группировки, проталкивающие частные интересы, недаром слово «фракция» быстро стало в революционном словаре пренебрежительным.

Однако этот идеал плохо соотносится с реальностью, в которой политики естественным образом тяготеют к тем, кто высказывает идеи и с кем они сходятся во взглядах, разделяют цели и даже поддерживают доверительные и дружеские связи, будучи порой связанными с ними земляческими симпатиями. С первых месяцев Революции фракционность идет вразрез с принципами революционеров, но при этом хронически присутствует в их политической практике[364]. В первые революционные годы столкновения фракций в Собрании остаются словесными, на уровне криков и переписки: депутаты пытаются дискредитировать или опозорить своих противников, даже лишить их власти[365]. Принцип неприкосновенности, защищавший депутатов от ареста и преследования, впервые введен 23 июня 1789 года, когда Мирабо предлагает депутатам потребовать для себя неприкосновенности с целью защиты от громадной исполнительной власти при абсолютной монархии. Конституция 1791 года подтверждает эту неприкосновенность. Около четырех лет принцип, по которому законодатели обладают особой защитой в силу своих обязанностей, сохраняется, хотя и не устанавливается определенным образом[366].

Вскоре после созыва Законодательного собрания в октябре 1791 года возникает новое напряжение вокруг вопроса возможного вступления Франции в войну против Австрии. Бриссо, ключевая фигура в этом Собрании и в Якобинском клубе, собирает вокруг себя группу сторонников той его позиции, что конфликт между Францией и Австрией приведет к победе Франции и к публичному разоблачению главных внутренних врагов Революции, короля и королевы. С этой крайне рискованной линией борется Робеспьер, участвующий в серии дебатов в Якобинском клубе, где периодически получает поддержку других членов клуба, в том числе Бийо-Варенна[367], Марата, Дантона и Демулена. Робеспьер часто оказывается в изоляции, когда воинственная позиция, основанная на риторике пылкого патриотизма, приобретает популярность как среди якобинцев, так и на скамьях Собрания[368]. Этот первый раскол по вопросу войны лег в основу серьезных разногласий в Конвенте.

От политической борьбы в Конвенте и в клубах – к чисткам

Перед собравшимся Конвентом стоят две цели: заложить фундамент Республики и гарантировать безопасность Франции от иностранных государств, намеренных на нее напасть, и от поддерживающих их эмигрантов. В то же время народные представители сталкиваются с рядом крупных проблем внутри самой Франции: яростное сопротивление контрреволюционеров, поддержка монархии и неприсягнувших священников; экономический и социальный кризис, недостачи, вызванные войной; вопрос судьбы заключенного в Тампле короля; волнения санкюлотов, ставших решающим отрядом свержения монархии, а теперь намеренных играть роль при новом режиме. В такой бурной обстановке поддерживать политическую стабильность очень нелегко.

Конвент сталкивается и с проблемами внутри себя. Звучит новый клич: «Республика неделима», членов Конвента объединяет осознание общности задач и нависшей угрозы иностранного вторжения. Тем не менее в Конвенте с самого начала сталкиваются две группы, или фракции. Много месяцев в делах Конвента доминирует группа, собравшаяся вокруг Бриссо. В нее входят бывшие якобинцы, хотя осенью 1792 года большинство их покинули клуб или были официально исключены из него. Многие в этой группе, в том числе сам Бриссо, а также депутаты от департамента Жиронда, включая Верньо и Жансонне, принадлежали к тем 49 депутатам, кто доминировал в Законодательном собрании[369]. С этой группой связаны многие не входящие в Конвент люди, работавшие министрами весной 1792 года и возвращающиеся на свои прежние места после падения монархии. Влиятельнее всего среди этих министров-жирондистов министр внутренних дел Ролан. Группа вокруг Бриссо называет себя «Бриссо и его друзья», или «бриссотинцы», «роландисты», просто «фракция». Только в конце 1792 года она получает, помимо других названий, то, которое подхватят историки, – «жирондисты».

При этом следует помнить, что и название, и причисление себя к жирондистам, как и к другим революционным фракциям – «дантонистам», «эбертистам», не говоря о «робеспьеристах», глубоко проблематичны. Во многих случаях эти названия фракций изобретаются и навязываются (иногда связанным друг с другом людям, а иногда и нет) их политическими противниками. Они приобретают пренебрежительное звучание в словесной войне, имеющей цель опорочить недруга. В самые напряженные моменты внутреннего конфликта причисление к той или иной фракции могло быть для революционера равносильно смертному приговору. Депутатам приходится раз за разом отрицать свою фракционную принадлежность, отвергая таким образом любую попытку противников квалифицировать их как фракционеров.

Историку нелегко твердо установить фундаментальные факты о жирондистах. Кем они были, сколько их было? Существовала ли какая-то связная «жирондистская идея» и если да, то какой она была? Были ли у них зрелые идеологические мотивировки? Были ли они «федералистами» по тактическим соображениям? Существовали ли они вообще