Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

всякий, признанный вооруженным участником «контрреволюционных выступлений или бунтов» против набора добровольцев в армию или носящий белую кокарду («или любой другой символ бунта»), должен в 24 часа предстать перед военным судом, а потом быть переданным «для исполнения приговора за его преступление»[351]. Задержанные без оружия, но заподозренные в участии в бунте, вооруженном или нет, препровождаются в уголовный суд соответствующего департамента в тот же суточный срок.

В обоих случаях обвинения, подтвержденного устными показаниями двух свидетелей, достаточно для смертного приговора. Эти комиссии, сформированные, по идее, из пяти военных каждая и появившиеся в октябре 1792 года[352], по сути, являются чрезвычайными судами, тогда как департаментские уголовные суды относятся к обычным механизмам правосудия, созданным Учредительным собранием. Тем не менее объявление вне закона принадлежит в обоих случаях к области чрезвычайной юстиции, поскольку, как явствует из самого вынесения подсудимых за рамки закона, на них больше не распространяются законные гарантии. Декрет от 19 марта, в дальнейшем развитый и дополненный, играет, таким образом, решающую роль в учреждении чрезвычайной юстиции, хотя его применение на местах не обходится без сбоев и по-своему интерпретируется судьями (например, не ограничивающимися выбором между казнью и оправданием), а также нередко бывает отмечено поразительной снисходительностью вопреки предписанной суровости (лица, объявленные вне закона, оправдываются на основании состояния опьянения, «заблуждений», принуждения и т. п.).

Военные, так называемые революционные и народные (составленные из гражданских лиц, но действующие схожим образом) трибуналы, уголовные суды департаментов, судящие «по-революционному», – все это чрезвычайное судопроизводство отправляет на смерть гораздо больше приговоренных, чем Революционный трибунал Парижа. Таких набирается несколько десятков, не менее 60, причем большая их часть создана по инициативе откомандированных на места народных представителей, и многие из них имеют разъездной характер[353]. Кое-где один суд сменяет другой, и их суровость может оказываться совершенно разной, при том что ситуация на месте не меняется, как это происходит в Лионе[354].

9 октября 1793 года, в день, когда посланные Конвентом войска отбивают город, там учреждается военный суд для вынесения приговоров осажденным, схваченным с оружием в руках, а уже два дня спустя – так называемая комиссия народного правосудия (в дальнейшем переименованная во вселяющий еще больше ужаса революционный трибунал) для суда на другими «бунтовщиками». Через месяц, 7 фримера II года (27 ноября), эстафета переходит к третьему чрезвычайному трибуналу – революционной комиссии (она же трибунал семи). Из примерно 1900 казненных задержанных на совести военного суда 102 смертных приговора, на совести комиссии народного правосудия – 113 (в том числе 87 за участие в органах власти «бунтовщиков»), на совести революционной комиссии – 1680 (в том числе 204 офицера, 677 простых солдат, защищавших город, 271 человек – за сотрудничество с местными властями, 319 – за «федерализм» и контрреволюцию, наконец, 209 – просто как бывшие аристократы или священники). Таким образом, революционная комиссия значительно опередила остальные суды по смертоносности, причем не только в силу того, что действовала гораздо дольше двух своих предшественниц. При этом она оправдывает 47,5 % подсудимых против 40,7 % оправданий у военной комиссии и всего лишь 16,7 % у комиссии народного правосудия – доказательство того, что, как и в случае Революционного трибунала в Париже, нюансов в действительности гораздо больше, чем может показаться сначала.

Естественно, здесь можно назвать и другие суды, как самые известные и ужасные, вроде тех, что свирепствовали в Нанте (например, так называемая военно-революционная комиссия Биньона[355], судящая примерно 170–200 человек в день и отправляющая на смерть около 2600 человек между серединой декабря 1793 года и серединой февраля 1794 года[356]), так и такие, названия которых сегодня никому не известны (комиссия Монтюдеги в Байонне, комиссия Басро-Буйи в Туре, военная комиссия в Ла-Рошели и проч.[357]). Есть и другие, показывающие, насколько проницаемыми были границы между разными типами судов, как, например, в департаменте Нижний Рейн. Там прикомандированные народные представители пытаются сколотить в середине октября 1793 года революционную армию, а при ней создать два «временных трибунала». С одной стороны, в эту армию должны были входить не только народные активисты, но и тысяча военных из Рейнской и Мозельской армий, а с другой, ее чрезвычайная юстиция вверялась не офицерам, как в случае военных судов, а штатским. Если учесть, что в актах этой комиссии, передвигавшейся по эльзасскому департаменту, часто можно увидеть подпись «революционный трибунал», то становится понятной степень существовавшей неопределенности[358].

Так или иначе, при всей неопределенности, неважно, сохранилась мрачная память о том или ином суде или он прочно забыт, все они были органами чрезвычайного правосудия, постепенно создававшимися для подавления сопротивления Революции, в особенности вооруженной борьбы с Республикой. Поэтому важнее всего, по нашему мнению, не составить их исчерпывающий список и выяснить точное количество их жертв, хотя и это, конечно, крайне важно, а понять, как Конвент перешел к чрезвычайным мерам.

Никакая революция, во всяком случае на первых порах, не обходится без чрезвычайных мер. Ее вожди частично или полностью сносят режим, постепенно его сменяет новый порядок, стремящийся к обыкновенности, пусть и рожденной революцией. В случае Французской революции речь идет об институтах, создающихся с осени 1789 года, о балансе исполнительной и законодательной властей, о территориальном делении и об административной иерархии, о новой структуре юстиции и т. д. Рушится ли все это 10 августа 1792 года, когда, по мнению ряда историков, происходит вторая революция?[359] Ответ мог бы быть утвердительным в той степени, в какой 21 сентября упраздняется королевская власть и рождается Первая республика, где Конвент, второе Учредительное собрание Революции (и в особенности «неспящее Собрание»[360]), должен все перестроить на основе новой конституции. Но даже если август 1792 года является несомненным поворотом в сторону радикализации мер подавления[361], нельзя связывать переход к чрезвычайным мерам только со штурмом Тюильри, точно так же, как временем рождения «террора» нельзя считать именно то лето.

В целом здесь нам кажутся первостепенными два аспекта: понятие политического преступления и последствия предъявления обвинений в нем в судах, первоначально фактически неспособных выносить по ним приговоры; и та же неспособность обычных институтов при кризисной ситуации, созданной политическими конфликтами, войной с коалицией государств, сопротивлением революционной политике внутри страны и внутренними противоречиями Революции (в том числе опасным противоречием между защитой собственности и экономической свободы, с одной стороны, и признанием естественного права на существование – с другой).

Из этого вытекает политическая чрезвычайность, и власть, ставшая революционной, жмет на множество рычагов сразу, чтобы управлять кораблем Республики и постараться его не потопить. Репрессивные меры и действия против