Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

уровне всей страны в основном из-за расширения самого понятия «подозрение», однако он дает точные данные по Парижу. Между августом 1792 года и термидором II года там были арестованы как подозрительные около 9300 человек (86 % – мужчины).

Ряд данных позволяет выделить совершенно разные периоды: мало арестов до июля 1793 года; рост их числа после страшного лета (отступления на фронтах войны и в Вандее, бунты «федералистов», убийство Марата, экономические проблемы и т. д.); две наивысшие точки, одна осенью 1793 года (в связи с голосованием закона о подозрительных лицах), другая весной 1794 года[255]. Ясно тем не менее, что аресты подозрительных шли в парижских секциях задолго до августа 1792 года и что сама эта практика сложилась еще до периода, классически определяемого как Террор. Наконец, из этих работ вытекает важность освобождений, имевших место не только в недели и месяцы после Термидора: они происходили без перерывов на протяжении всего периода, параллельно с заключением под стражу, даже если по всей логике период между летом 1793 и летом 1794 года отмечен самыми разнузданными репрессиями и самыми длительными тюремными заключениями (средняя продолжительность – примерно восемь месяцев). Все это еще раз иллюстрирует расширение репрессий по мере роста потерь, их осмысленность или, наоборот, фантасмагоричность из-за всплесков страха и по мере эволюции самого понятия подозрения.

С самого начала Революции слово «подозрительный» появляется в законах вместе с карательными мерами в отношении соответствующих лиц. Его еще нет в Декрете об учреждении Следственного комитета от 28 июля 1789 года, зато там фигурируют «заговор» и «конспирация»[256]. Кстати, в последние месяцы 1789 года слово «подозрительный» (suspect) впервые проникает в революционную прессу, причем патриотическая газета Révolutions de Paris дает ему самое широкое определение, упоминая в январе 1790 года в связи с заговором по похищению короля, приписываемым маркизу де Фавра, некоего связанного с маркизом человека, «подозреваемого в том, что он не сторонник революции»[257]. В сентябре 1790 года Декрет об обеспечении безопасности флотского арсенала предписывает арестовывать «всех подозрительных», оказавшихся без разрешения на месте (то есть на военных кораблях) и/или подстрекавших работников и моряков; здесь подозрение аналогично простым военным мерам предосторожности[258]. В июне 1791 года, назавтра после ареста короля в Варенне, принимаются новые меры, имеющие целью увольнение и замену подозрительных офицеров; в этот раз не обошлось без споров о риске нарушить процесс управления в связи с отправкой в армию членов Собрания с особыми поручениями[259].

Но все начинает колебаться 16 июля 1791 года, накануне расстрела на Марсовом поле, когда Учредительное собрание требует от муниципалитета Парижа держать под контролем «настроения жителей» с целью выявления «несознательных лиц». Отказывающиеся подвергнуться контролю должны заноситься в список «подозрительных» с указанием адресов; податели ложных данных считаются «неблагонадежными»[260]. С участниками нападения на дворец Тюильри 10 августа 1792 года поступают по примеру обращения с неприсягнувшими и с эмигрантами с целью идентификации подозрительных лиц и контроля за ними, причем больше всего давления в этом смысле на Собрание оказывает мятежная коммуна Парижа. 29 августа Законодательное собрание распоряжается об обысках по месту жительства в каждой коммуне с целью описи оружия и боеприпасов, а также лошадей, телег и возов; каждый гражданин, признанный подозрительным, подлежит разоружению, попытки сокрытия оружия ведут к зачислению попытавшегося в «подозрительные»[261]. Пока что за этим не следует автоматического ареста, решение о котором оставлено на усмотрение местных властей, конкурирующих с весны 1793 года с комитетами по надзору, а также с командированными на места народными представителями, все чаще посещающими департаменты и нередко распоряжающимися об арестах и о наблюдении за гражданами по месту их жительства[262]. Один из примеров – решение генерального совета дистрикта Миркур в Вогезах от 19 апреля задержать и подвергнуть тюремному заключению 17 человек, поместить под домашний арест еще 16 («тюрьмой им послужит город, который им запрещено покидать»), а еще за одной группой (22 человека, жены и дети задержанных и «мелкие злоумышленники») учредить надзор силами муниципалитета. Показательно, что это решение принимается как непосредственная реакция на резкое увеличение количества дурных новостей:

Измена Дюмурье во Фландрии возродила среди фанатиков и аристократов этого города самые преступные ожидания; с тех пор они дерзко сбросили маски, собираются каждый день и даже ночами и обсуждают свои отвратительные намерения; один из них, называемый главарем банды, недавно установил тесные связи с лицами, давно считаемыми в обществе опасными субъектами. <…> Один из этих людей <…> вел подрывные речи, в частности, о скорой контрреволюции в Миркуре. <…> Дерзкие поползновения всех врагов революции и общественного порядка вызвали у местных жителей тревогу, тем более явственную, что она совпала с изменой Дюмурье и с беспорядками в Вандее и в Средней Луаре, поэтому вскоре можно опасаться взрыва со стороны патриотов, возмущенных давним вероломством одних и кровавыми угрозами других[263].

Как и в случае с неприсягнувшими священниками, страхи усиливают нетерпение сторонников Республики, считающих опасной длящуюся терпимость властей к подозрительным.

Неприсягнувшие священники, эмигранты и члены их семей, «несознательные лица», податели ложных заявлений, граждане, ведущие враждебные Революции речи, первыми попадают в «подозрительные»; 27 июля к ним фактически добавляются спекулянты, к которым теперь может применяться смертная казнь (хотя в декрете, посвященном преступлению спекуляции, нет определения «подозрительный»)[264]. Однако границы «подозрительности» остаются размытыми, пока 17 сентября не принимается следующий декрет, известный как «закон о подозрительных», где предпринята попытка уточнения и, главное, предписано впредь систематически арестовывать всех подозрительных[265]. Этот декрет описывает способ осуществления принципа, принятого 12 августа 1793 года по предложению посланников первичных ассамблей арестовывать всех подозрительных; предложение было проголосовано, но сразу после этого отправлено в комитет по законодательству для уточнения практики его применения[266]. Требуется еще месяц с лишним, чтобы этот комитет сказал свое слово, – признак трудностей с определением «подозрительности», а также вероятных трений между его членами по вопросу о том, включать ли в это понятие «федералистов»[267]. Параграф 2 декрета от 17 сентября придает подозрению дополнительную широту, отсюда резкое увеличение количества арестованных.

Характерно то, что неприсягнувшие, эмигранты и спекулянты присутствуют в этом тексте только косвенно, так как их участь уже решена в предыдущих декретах, а целью этого ставится определение новых потенциальных жертв. И действительно, в нем к «подозрительным лицам» (не гражданам – этого титула они недостойны) отнесены не только те, кто не смог указать своего источника существования, не исполняет гражданского долга и/или не получил документа о своей преданности отечеству, но и те,