Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

привилегированное место в обществе и во власти? Разве могла большая часть высшего духовенства радоваться условиям, в которые ее поставил Закон о духовенстве 1790 года, по которому достояние Церкви передавалось в распоряжение нации, а потом подлежало продаже как «национальное имущество»? Разве мог узкий чиновный, судебный, торговый мирок, сложившийся вокруг административных структур Старого порядка, без труда претерпеть это превращение и начать работать с новыми властями? Разве возможно было без трений принять исчезновение различных привилегий, отмирание или преобразование всей своей клиентелы?

Список можно было бы долго продолжать и превращать в перечисление а-ля Превер, не забывая, конечно, множества последствий вступления в войну весной 1792 года и всплеска оппозиционных настроений из-за призыва мужчин в армию. Определенно, мы обойдемся без излишне схематичных соображений, приводящих к разделению французов на выигравших и проигравших; но от этого не становится менее очевидно, что часть подданных короля, ставших гражданами, могла если не оспаривать новшества, то по крайней мере не принимать их по доброй воле. Любая революция не только осчастливливает, и Французская не исключение из правила: она порождает горечь и недовольство, из-за которых те, кто их испытывает, остаются на стадии антиреволюции, а сопротивление, заведомо связанное с желанием контрреволюции, мало-помалу принимает вид контрреволюционных действий[219]. Если оппозиция переменам с самого начала проявляет неуступчивость и склонность к насилию, то, пройдя ряд стадий, она становится настолько радикальной, что с ней уже невозможен никакой диалог. Точно так же терпимость власти к оппозиции может иметь разные степени, от простого политического поединка антагонистических позиций до самого жесткого подавления. В этом отношении Французская революция тоже представляет собой показательный пример неуклонного нарастания столкновений, так что сопровождающие ее проявления насилия не вырастают ex nihilo, из ничего – вовсе нет[220].

Террор является именно примером всей этой эволюции. Если бы это явление проистекало из заранее задуманной «системы», из намеренной политики в отношении своих противников, тем более если бы оно представляло собой предтечу тоталитарных режимов ХХ века, то его нельзя было бы связать с зыбкими по самой своей сути страхами и оно не претерпевало бы со временем серьезных изменений, в том числе в тот самый период, который считается его апогеем (между осенью 1793 и летом 1794 года). Достаточно тщательно изучить карательное законодательство против оппозиционеров касательно той или иной революционной меры или всей Революции, чтобы убедиться, что такие изменения имели место, и доказать существование связей между радикализацией столкновений, с одной стороны, и усилением подавления – с другой. Об этом свидетельствуют, кроме отдельного случая двух первых групп, быстро подвергнувшихся репрессиям, эмигранты и неприсягнувшие священнослужители, поэтапное расширение понятия «подозрительный» (образцовой мишени террора), а также некоторые показательные примеры жесточайших репрессий, как в Лионе в 1793 году.

Незрелое законодательство против неприсягнувших священников и эмигрантов

Репрессии в отношении священников, не подчиняющихся закону о реорганизации Церкви, обычно упоминаются в исторических трудах о Терроре сначала только вкупе с рядом репрессивных мер, проголосованных в августе 1792 года, потом – с сентябрьской бойней в парижских тюрьмах, сопровождаемой отголосками в провинции (а также в Лионе, где среди 11 пленников, убитых 9 сентября, называют троих неприсягнувших священников[221]), а самое позднее – со смертными приговорами 1793–1794 годов и/или с массовыми казнями в ряде департаментов. Что еще хуже, первые списки жертв-священников, составленные после Термидора, оказались в значительной степени недостоверными – в той мере, в какой ряды этих мучеников состояли далеко не из одних только неприсягнувших святых отцов.

В Лионе из 187 церковников, осужденных революционным трибуналом, одним из чрезвычайных судов, учрежденных после захвата города в октябре 1793 года, 53 – неприсягнувшие, то есть немногим менее трети от всего числа. Конечно, 96 % от этих 53 человек приговорены к смерти, хотя к другим судьи гораздо милостивее, и это означает, что в данный момент репрессируют также священников, принесших присягу по требованию закона, но они осуждены по другим основаниям (например, участие в летнем восстании в городе против Конвента). Историк Поль Шоплен подчеркивает, кстати, что среди приговоренных к казни фигурируют священники, не только принесшие присягу, но и сложившие свои священнические обязанности, что говорит не только о приговорах по религиозным основаниям, но и о желании всех собрать после Термидора на «фабрике мучеников»[222]. Это при том, что при принесении первой присяги в начале 1791 года Учредительное собрание и не помышляло отправлять неприсягнувших на смерть, не было даже речи об их тюремном заключении. Только враждебные Революции действия части неприсягнувших и растущее напряжение среди них самих после избрания тех, кто их сменил, в местные органы власти постепенно приводило ко все более суровым репрессиям.

В первые месяцы 1791 года, когда по всей Франции приносится присяга, вследствие чего клир делится на две почти равные части, присягнувших и неприсягнувших, Учредительное собрание не считает нужным преследовать последних, так как каждый из них подлежит всего-навсего замене после избрания нового священника[223]. Более того, 7 мая оно постановляет, что во имя «принципов свободы вероисповедания» и Декларации прав человека «непринесение присяги не может мешать присутствию священника в церкви <…> единственно для отправления мессы»[224]. Правда, это «единственно» приобретает здесь большое значение, так как тот же декрет требует закрывать культовое здание, если в нем прозвучали речи, враждебные Конституции (еще только вынашиваемой) или Уложению о священнослужителях, что сопровождается судебным преследованием выступившего (неважно, является ли он членом клира)[225]. Подобное желание избежать волнений и притом сохранить свободу веры уже похоже на эквилибристику, так как местные власти, в частности руководство Парижского департамента, уже сообщали о напряженности и о трудностях с «публичным отправлением культа в соответствии с законами»[226]. В последующие месяцы надежда вразумить противников Революции одной силой убеждения съеживается, как шагреневая кожа, а поведение некоторых неприсягнувших все сильнее раздражает власти, если не сказать больше, и побуждает их к отказу от надежды на сосуществование присягнувших и неприсягнувших.

Осенью 1791 года, в обстановке растущего напряжения, когда Учредительное собрание сменяется Законодательным, из многих департаментов и коммун в Париж поступают все более тревожные известия. Так, в обращении дирекции департамента Нижние Пиренеи говорится даже такое: «Замененные кюре отказываются уступать место конституционным священникам. <…> Наши кюре не пишут, но действуют, запугивают слабых, соблазняют и устрашают муниципалитеты. Скажите свое слово, господа, спасение Франции в ваших руках. Поддержите Конституцию, или готовьтесь ко всем ужасам гражданской войны»[227]. 29 ноября выходит новый декрет, открывающий возможность более суровых кар для неприсягнувших, сеющих смуту