Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

чтобы замаскировать свою жажду власти. В кругу политиков-революционеров такие разоблачения становятся обычными делом. Так, Марат раз за разом ставит под сомнение безупречность жирондистов, а те в отместку вызывают его весной 1793 года в Революционный трибунал в надежде, что там ему вынесут смертный приговор. В своем «Разоблачении Жана-Пьера Бриссо» [sic] (февраль 1792 года) Демулен выводит на чистую воду тайные амбиции Бриссо и называет своего бывшего друга «истинным Тартюфом патриотизма» и «изменником родины»[188]. Бриссо со своей стороны намекает, что Робеспьер противился войне, тайно состоя на содержании у Австрийского комитета. Луве идет и того дальше, он обвиняет Робеспьера в тайном заговоре с целью превращения в диктатора: «Я обвиняю тебя в том, что ты постоянно превращал себя в объект поклонения; что терпел, когда при тебе говорили, будто ты единственный во Франции добродетельный человек; ты, Робеспьер, шел широкими шагами к диктаторской власти, жажда коей пожирала тебя»[189]. Взаимные обвинения такого свойства, звучащие все чаще, чреваты не только бесчестьем и утратой контроля за положением, но и арестом, приговором и смертной казнью.

Даже сами теоретические «главари» «террора», члены Комитета общественного спасения, не застрахованы от страха и понимания того, что их жизнь тоже может оказаться под угрозой. Член Комитета Приёр будет вспоминать после переворота атмосферу начала лета 1794 года, когда от единства Комитета ничего не осталось из-за конфликта между Робеспьером и другими его членами. Согласно его описанию, члены Комитета научились жить в постоянной тревоге, что неизбежно вело к тяжелой расплате:

«Выдавались до того трудные дни, что, не видя никакого способа возобладать над обстоятельствами, те, кому они грозили самым непосредственным образом, вверяли свою судьбу непредвиденному случаю; когда внезапная случайность, к которой никто не сумел подготовиться, устраняла хаос, все быстро пользовались просветом. В конце концов мы настолько привыкли к неразрешимым ситуациям, что исполняли свои каждодневные обязанности, чтобы не дать машине остановиться, как будто впереди у нас была вся жизнь, хотя высока была вероятность, что нам не видать даже завтрашнего рассвета»[190].

К слову, схожий уровень враждебности, соперничества и напряжения присущ многим ключевым институтам власти, прежде всего военному министерству[191]. Отныне и там преобладающая эмоция – это страх.

Революционерам приходится быть все осторожнее со словами. При этом им все труднее толковать слова и поступки других революционеров. Для фигур первого ряда сама настороженность перед лицом бдительности по отношению к ним может послужить признаком виновности. Ведь невиновным страх неведом. Предполагаемых заговорщиков сравнивают с тартюфами, лицедеями, которые по примеру персонажа Мольера подражают словам, облику и даже чувствам истинных патриотов, хотя в глубине души ничего подобного не испытывают. Мотив Тартюфа указывает на подспудную тревогу в революционном сознании, глубокую невысказанную неуверенность в способности того или иного человека предъявить неоспоримое подтверждение собственной революционной добродетели.

Революционные «вожди» II года имеют, без сомнения, веские причины для страха. Их страх заговора небезоснователен, даже если не все предполагаемые сценарии вынашиваются наяву. Они боятся поражения в войне; боятся победы контрреволюции, восстановления монархии, утраты завоеванных благ, а то и самой жизни; боятся санкюлотов и насилия со стороны масс, из которого сами же извлекали выгоду, но которое, разгулявшись, может обернуться и против них, если они лишатся доверия; боятся, что их убьют, – постоянный риск, преследующий их как на людях, так и в домашней тиши[192]. Они боятся, как бы их не одурачили лицемеры, сыплющие банальностями о добродетели, но таящие под маской продажность и ненависть. Они боятся, и не зря, друг друга: после уничтожения фракций весной 1794 года становится ясно, что любой новый конфликт среди якобинцев может привести к истреблению побежденной группировки, какой бы она ни была. По меньшей мере некоторые из них испытывают дурные предчувствия: слишком много набирается добродетельных людей, преданных защите Революции, и в их среде неизбежно выдвинутся корыстные и властолюбивые заговорщики. Таким образом, эти революционеры полны неуверенности в самих себе и страха перед расхождением между тем, чего они надеялись добиться в 1789 году, и тем, что преподносит жизнь. Наконец, сами они беззащитны перед «террором» и боятся, как бы он не сменил направление и не обрушился на них.

Спустя почти 40 лет после событий Французской революции, в которой он играл видную роль в качестве члена Конвента и пылкого монтаньяра, Рене Левассёр де ла Сарт издает «Мемуары», где утверждает, что депутаты-монтаньяры, проявлявшие чрезвычайную активность в развязывании «террора», боялись, как бы чувство terreur (страха) не обернулось против них самих:

«Страх, который мы внушали, присутствовал как на скамьях Горы, так и в особняках Сен-Жерменского предместья. Он восседал на скамьях трибунала, нашептывая его членам, что они могут в одно мгновение превратиться из судей в подсудимых. <…> Никто не помышлял об учреждении системы террора. Она установилась силой обстоятельств; ее не организовывала ничья воля, но ее становление стало следствием воли всех»[193].

Велик соблазн назвать преувеличением эту картинку превращения монтаньяров в жертв Террора или, по крайней мере, усмотреть в этом маневр задним числом, призванный вызвать сочувствие у читателя. Тем не менее Левассёр описывает здесь опыт, пережитый многими действующими лицами Революции: поразительно большое число тех, кто сделал во II году легальным террор, сами же от него и погибли. Это давно известный факт, однако историки склонны его замалчивать или преуменьшать его значение.

Революционеры первого ряда, в чьих руках находятся рычаги власти, сами подвержены террору особого свойства: это «террор, обращенный против политиков», и они пользуются им друг против друга. Схожий с террором как таковым, он имеет особенности, среди которых выделяются две. Во-первых, революционных руководителей часто хватают во исполнение законов, разрешающих террор, некоторые из них отменяют неприкосновенность депутатов и криминализируют «дурные» политические мнения. К тому же они находятся во власти «террора», ужаса, как эмоции. Поскольку невиновные не подвержены страху, а последний считается признаком, изобличающим виновность, скрываемые на людях страхи становятся все сильнее, особенно в ключевой период между мартом 1793 и июлем 1794 года. Растущее осознание усугубляющейся опасности давит, без всякого сомнения, на решения революционеров, как бы они ни отрицали этого прилюдно.

На самом деле революционерам первого ряда приходится больше опасаться мер, связанных с террором, чем основной части парижского населения. Немалая доля революционных руководителей, особенно из числа членов Якобинского клуба, гибнут насильственной смертью – на гильотине или от собственной руки[194]. Этот «террор против политиков» достигает апогея во время серии судебных процессов и казней руководителей Революции в ее II году: тогда пали жирондисты, кордельеры-эбертисты, «снисходительные» дантонисты,