Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

class="a">[228]. Клирики, повторно отказывающиеся от присяги, отныне «причисляются к подозреваемым в бунте против закона и в дурных намерениях в отношении родины». Они не только подлежат наблюдению со стороны местных властей: в случае беспорядков, связанных с религиозными воззрениями, дирекция департамента обязана их выселять. В случае отказа они рискуют сесть на год в тюрьму; всякий неприсягнувший, изобличенный в сеянии смуты, подлежит двухлетнему тюремному заключению.

Одна из статей декрета предписывает ведение в каждом департаменте двух списков с именами и местами жительства присягнувших и неприсягнувших священников, причем последние оказываются в связи с этим почти что вне закона. Но пока что тот из них, кто проявляет уважение к закону и следит за своим языком, избегая непатриотичных речей, рискует только занесением своего имени в соответствующий список. Более того, во исполнение своего права отлагательного вето, предоставленного Конституцией, Людовик XVI блокирует этот декрет, о чем в Собрании сообщается 19 декабря. Вместо ожидаемой формулы подтверждения («король согласен и повелевает исполнить») появляются слова «король изучит», что отодвигает превращение декрета в закон и, следовательно, его исполнение[229]. Приходится ждать весны, а потом и лета 1792 года, чтобы в обстановке, отягощенной объявлением 20 апреля войны, репрессивное законодательство дополнительно ужесточилось. 27 мая появляется декрет о депортации неприсягнувшего священника, как только этого потребуют 20 граждан, хотя хватит и одного, если священник «сеял смуту». Эта депортация на самом деле представляла собой изгнание, так как депортируемый должен был сообщить местным властям, на какую иностранную территорию он намерен удалиться. В случае отказа жандармы препровождают его в ближайшую к месту его проживания иностранную страну. В обоих случаях он, независимо от собственного выбора, становится эмигрантом. При неповиновении декрету или при последующем возвращении во Францию он рискует десятью годами тюрьмы[230].

Каковы причины – таковы и последствия. 19 июня министр юстиции объявляет Собранию, что «король изучит»…[231]. На Людовике XVI лежит тяжкая ответственность: частым наложением вето он только разжигает страсти, о чем свидетельствуют, кроме революционного дня 20 июня в Париже, множество убийств неприсягнувших в июле в Марселе, Лиможе и Бордо. Власти департамента Бордо предостерегали Собрание еще с 19 мая, сообщая о скоплениях возбужденных людей, готовых расправиться с шестью неприсягнувшими священниками-смутьянами, посаженными в тюрьму, «в которых народ желает видеть только врагов, виновных»[232]. Два месяца спустя после сообщения о казни в Бордо без суда и следствия двух неприсягнувших Дюко, депутат этого департамента, обвиняет исполнительную власть, которую он считает более виноватой, чем сами убийцы: «…после вето на законы, карающие за фанатизм, народ снова берется за казни <…> эти два священника, жертвы народного гнева, сотни раз испытывали своими интригами и коварством терпение граждан»[233].

26 августа, через две недели после осады дворца Тюильри, новый декрет отводит неприсягнувшим священникам две недели на то, чтобы покинуть территорию страны, причем на сей раз кара за неповиновение может доходить до ссылки в Гвиану. Это не касается только тех, кто старше 60 лет, и инвалидов, таких велено собрать и поместить под надзор в одном доме в главном городе каждого департамента[234]. В сентябре 1792 года в тюрьмах убивают многих неприсягнувших. Судя по карте мест кончины клириков – жертв террора, высока была их смертность на понтонах – в плавучих тюрьмах, куда их собирали для последующей отправки в Гвиану (см. карту 1)[235]. Учредительное собрание пыталось найти мирное решение, но его опережало распространение волнений и неуклонное усиление репрессий, хотя об особой политике террора в отношении неприсягнувших говорить не приходится. Эта ситуация близка к той, что касалась эмигрантов.

Хотя граф д’Артуа, один из двух братьев короля, принц Конде и другие принцы крови спешно подают значимый политический сигнал, покидая Францию сразу после 14 июля 1789 года, эмиграция остается весьма ограниченным численно явлением до лета 1791 года и тем более до следующего лета. Неудивительно, что, невзирая на быстрое появление связанных с эмиграцией комментариев и политических заявлений, с ней поначалу не борются ни вооруженным путем, ни в судебном порядке. До сорванной попытки бегства короля в Варенн в июне 1791 года пересечь границу не составляет труда, в том числе со своим добром. Максимальная реакция на это – Декрет Учредительного собрания от 4 января 1790 года о прекращении выплаты пенсий, субсидий, вознаграждений, жалованья и прочего французам, покинувшим королевство не по официальной надобности[236].

Это мера нацелена главным образом против высшей аристократии, начиная с графа д’Артуа. До Революции он и его супруга имели по официальной резиденции, на которые королевская казна отпускала 3,5 миллиона ливров в год, не считая еще 160 000 ливров в год – того, что мы нынче с иронией зовем «карманными деньгами». Принц Конде получал ежегодно около 105 000 ливров разного рода пансионов[237]. Впрочем, эти персоны первого плана недолго остаются главными мишенями. Уже 18 декабря 1790 года в связи с беспорядками в Лионе, в которых обвиняют «заговорщиков, подстрекаемых отчасти из-за ближних границ» (граф д’Артуа находится в это время в Турине), издается другой декрет, распространяющий отказ в выплатах на «беглых французов» на государственных должностях. На сей раз всем эмигрантам дается месяц на возвращение и на принесение присяги, в противном случае они лишатся должностей и/или упомянутых выплат[238].

Затем, всего через неделю после событий в Варенне, 28 июня 1791 года, депутаты голосуют за Декрет о фактическом запрещении эмиграции. Конкретнее, этот текст разрешает свободный выезд из королевства только иностранцам и французским негоциантам и их сотрудникам на условии выдачи паспорта Министерством иностранных дел первым и муниципалитетом окружной столицы – французским гражданам. Более того, один из параграфов декрета запрещает впредь вывоз золотых и серебряных денег, лошадей, оружия и боеприпасов[239]. Сама эмиграция и намерение ее прекратить в тексте не упоминаются, однако он имеет именно это назначение, связанное со страхом «заговора аристократов» (о котором ходит много слухов с самого лета 1789 года) и бегства капитала. Офицерам, бегущим из армии через границу с оружием и имуществом, о которых сообщается во множестве получаемых Собранием писем, отныне категорически запрещается покидать территорию страны. О причине этих поспешных строгостей в отношении эмигрантов докладчик, предложивший декрет, Фрето де Сен-Жюст, сообщает всего в нескольких словах: это «общественная безопасность и месть на преступления 21 [июня], которой так решительно и единодушно требует нация»[240].

Эта месть, впрочем, остается довольно неуверенной, пока само определение эмиграции страдает расплывчатостью, о чем свидетельствует декрет от 1 августа с требованием к эмигрантам вернуться, однако с явной