Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

ответственного за военный террор, также ждут, что он прибегнет к нему в целях правосудия, что подразумевает при Бурбонах целый арсенал суровых мер, в особенности против бедноты. Так, начиная с 1706 года всякий признанный виновным в контрабанде соли может быть казнен в течение суток после вынесения приговора, без возможности его обжалования. Такого рода практика уже предвещает правила революционных времен[122]. Публичные казни представляют собой особенно наглядные и впечатляющие примеры использования королем террора для наказания преступников. Подобные казни, порой очень продолжительные, имели целью посеять ужас как среди самих преступников, так и среди зрителей. Казнь в 1757 году Робера-Франсуа Дамьена, легко ранившего ножом Людовика XV, воплощает ритуальное наказание, предусмотренное государством для цареубийц. В сообщениях того времени утверждается, что предпринятая Дамьеном попытка цареубийства заслуживает применения запугивания, дабы обезоружить других потенциальных цареубийц[123]. Более четырех часов Дамьена подвергали различным пыткам, включая клещи, кипящее масло, расплавленный свинец, четвертование и расчленение.

Если муки, которым подвергли Дамьена, как до него убийцу Генриха IV Франсуа Равальяка, все же представляют собой крайность, ритуалы смертной казни при Старом порядке всегда ставились как устрашающее театрализованное действо[124]. Однако не все зрители делали из него вывод, что кара за совершенное преступление должна быть столь устрашающей. Многие философы соглашались с мыслями Чезаре Беккариа и выступали против телесных наказаний, включая смертную казнь, как по гуманистическим, так и по утилитарным соображениям. Даже Руссо, оговаривающий, что для защиты общества надо казнить преступников, нарушающих общественный договор, уточняет, что эти казни не должны иметь целью превращение в ужасающее зрелище (spectacle de la terreur)[125]. По словам Рональда Шехтера, эта особая форма юридического террора с опорой на длительные мучения и зрелище пыток с целью подействовать на потрясенную публику «не согласуется с политической и социальной идеологией революционеров, основанной на оптимистическом представлении о человеческой природе»[126].

Тем не менее между судебным террором Старого порядка и Революции существует зона соприкосновения: два эти явления сходятся, скорее, в области эмоций, чем в области политики. Как пишет Рональд Шехтер, судебный террор действует «как язык, порождающий некие чувства, нежели как доктрина, диктующая ту или иную меру». В контексте вполне реальных опасностей, с которыми сталкивались революционеры в 1793–1794 годах, «язык террора, даже со следами традиций и замашек абсолютизма, не мог не ободрять»[127].

В то же время террор не ограничен каким-то одним аспектом – религиозным, военным или правовым. У него есть еще и «медицинское» измерение в силу веры в его добродетельность, когда зло достигает кризисной точки: считается, что террор способен устранить кризис, неся либо исцеление, либо смерть. Так, спасительный ужас якобы может вернуть здоровье больному[128]. Кроме того, в виде клише классического театра начала XVII века террор наделен еще и эстетическим значением, как гласит теория на основе рассуждений Аристотеля о трагедии с ее способностью вызывать через резкий разворот в судьбе героев две основные человеческие эмоции: жалость и ужас[129].

И все же террор не сводится только к Богу и к людям: природа тоже способна вызывать у людей бесконтрольный ужас[130]. Так, Жорж Бюффон описывает первобытных людей как вечно перепуганных существ, беззащитных перед лицом колоссальной, подавляющей силы природы и естественных судорог самой земли. Природные катастрофы внушали первым людям острое осознание хрупкости их существования:

«Первые люди, свидетели недавних и очень частых судорожных движений земли, могли использовать как убежище от наводнений только горы, но оттуда их часто изгонял огонь вулканов, дрожь земли у них под ногами. Голые и беззащитные, подверженные всем ударам стихии, жертвы нападений свирепых зверей, все они проникались общим чувством гибельного ужаса»[131].

Эдмунд Бёрк исследует, в свою очередь, очистительную способность ужаса преодолевать все прочие эмоции. В своем «Философском исследовании о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного», где он изучает воздействие возвышенного на человеческое сознание и эмоции, Бёрк анализирует соотношение между ужасным и возвышенным[132]: чувство ужаса усиливает все наши эмоции, что может быть и хорошо и плохо в зависимости от контекста. Так, можно испытывать одновременно ужас и чувство восхищения, близкое к экстазу, при виде самых мощных и величественных проявлений природы, как горы или океаны: в своих самых великолепных или зловещих формах природа приводит нас в состояние испуганного трепета, усиливающее восприятие возвышенного. Это сопряжено с риском: если трепещущий ощущает угрозу, то это состояние может вызвать крайний, даже смертельный, страх. Того же мнения придерживается Дидро, утверждающий: «Все, что удивляет душу, все, что внушает чувство ужаса, ведет к возвышенному <…> Неясность усугубляет страх»[133]. По иронии судьбы сам Бёрк становится позднее зачинателем современной консервативной мысли: в своих «Размышлениях о Французской революции» он предостерегает, как мы видели, от потенциальной анархии, насилия и даже террора, которыми чревата Революция. В совершенно ином контексте 1789 года, опасаясь, как бы революция, сотрясающая Францию, не пересекла Ла-Манш, Бёрк делает акцент уже на потенциальных опасностях террора, а не на его достоинствах, которые он находил в прошлые годы.

Идея возвышенного террора переживает свой час славы с расцветом готической литературы, для которой содрогания ужаса – способ разбудить в душе чувство наслаждения. Революционер Жак-Пьер Бриссо говорит о «сладком чувстве» ужаса, которое ему внушает дикая, сумрачная природа:

«Я люблю ужас, который нагоняет на меня темный лес, эти мрачные склепы, где одни кости да надгробия. Люблю свист ветра, предвещающий грозу, эти встревоженные деревья, этот гром, что разражается или грохочет, эти ливневые потоки воды. Сердце мое трепещет от волнения, уязвляется, разрывается; но в этом есть для него сладость, ибо ему не избавиться от этого чувства. Это мгновение полнится для меня жутким очарованием, удовольствием, которое я лучше чувствую оттого, что не в силах его определить»[134].

Эти строки написаны в тюрьме, когда судьба Бриссо не была еще определена и он искал убежища в своих воспоминаниях о мире природы. Не без удовольствия вспоминал он и свое чувство страха и искупительной печали от театральных трагедий, саркастически добавляя: «По крайней мере, кровь, льющаяся в театре, никому не причиняет вреда»[135].

Роль террора в политической теории до Революции

Идеология абсолютной монархии требует, чтобы политика оставалась делом сугубо королевским: король черпает в своем божественном авторитете право быть единственным арбитром общественной политики от имени своего народа. Суверенно, таким образом, само «священное» тело короля, считающегося единственной «публичной» персоной Франции, то есть тем единственным, кто руководствуется общественным благом.

Вместе с тем идеи, сформированные классической республиканской