Личная война Патрика Финнегана - Крис Райт

вертикально вкопанными досками, на которых химическим карандашом были нацарапаны имена, даты и эпитафии разной степени остроумности. — Похоронная контора Хопкинса купила этот кусок мрамора еще лет тридцать назад, когда хозяином конторы был папаша нынешнего Хопкинса. Все берегли для какого-нибудь особого случая. И вот он настал.

— Да? — Дженкинс с любопытством прищурился, разглядывая надпись на камне. — Забавно — дата смерти обозначена только тремя цифрами. В каком году он умер, этот Финнеган?

— Он пока жив, — сознался я. — Но, по всей вероятности, ненадолго.

Дженкинс расстегнул чехол фотоаппарата, улегся на живот, выдвинул гармошку объектива и принялся наводить на фокус.

— В таком случае странно, что камнерез не ограничился двумя цифрами. Как он может быть уверен, что этот джентльмен умрет именно в текущем десятилетии? Судя по надписи, ему всего двадцать восемь лет.

— Вообще-то двадцать девять. Здесь неправильно указана дата рождения.

Дженкинс щелкнул затвором кодака, перемотал пленку, поднялся на ноги и начал отряхивать брюки.

— А вы много знаете об этом человеке, не так ли, маршал?

— Больше, чем кто-либо, — согласился я. — Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что я знаю его не хуже, чем самого себя.

Дженкинс вздернул брови и впился мне в лицо цепким, изучающим взглядом.

— Вы и есть Финнеган, — обвиняющим тоном произнес он наконец. — Не так ли?

Я слегка поклонился.

— Ваш слуга, сэр.

— Так это действительно ваша могила? Отлично. Встаньте вот так. Я сфотографирую вас на ее фоне. Обопритесь о памятник. Замрите.

Я послушно замер.

— Мне улыбнуться? — спросил я, стараясь не шевелить губами.

— Не обязательно. Главное, не моргайте. Все, готово. Теперь рассказывайте.

— Что именно, мистер Дженкинс?

— Что заставило вас позаботиться о надгробном памятнике заранее?

— А, вы об этом. Нет, это горожане. Очень мило с их стороны, не правда ли? Денег на него ушло немало.

— Не уверен, что я бы оценил подобную заботу. — Он придирчиво сощурился. — Но вы правы, он действительно притягивает взгляд. Особенно на общем фоне. Почему кладбище так странно выглядит?

— Потому что это не настоящее кладбище, — объяснил я. — Настоящее — с другой стороны холма. А это Бутхилл[4]. Здесь хоронят тех, кто умер не своей смертью. Хоронят за общественный счет, разумеется.

— Да, теперь я вспомнил, я что-то читал про такой обычай в западных штатах. «Умереть обутым» — вроде бы так это у вас называется. Значит, местные жители считают, что смерть в собственной постели вам не грозит? Странно, город действительно выглядит очень мирным и законопослушным.

— Гремучая змея тоже выглядит мирной и безобидной, когда дремлет, пригревшись на солнышке. Это запад, мистер Дженкинс. Здесь все совсем иначе.

— Я вижу и, поверьте, страшно заинтригован. Не хотите дать мне интервью за стаканчиком чего-нибудь?

— А разве вы не заметили табличку у двери в городской салун?

— «Вход воспрещен несовершеннолетним, цветным и Финнегану»? Я ее даже сфотографировал. Так это что, не шутка?

— Ни в коем случае. То есть зайти-то я, конечно, могу, но обслуживать меня там никто не будет.

— Тогда почему этот салун назван в вашу честь?

— Потому что с Солти-Спрингсом за всю его историю никогда ничего не происходило. Кроме меня. Видите ли, я не всегда был слугой закона. Лет десять назад я, так сказать, играл за другую команду.

— Как Джек Слейд[5].

— Вроде того. Когда я угодил за решетку, местные решили, что такая достопримечательность лучше, чем вообще никакой: по крайней мере, есть что рассказать приезжим и чем похвастаться перед соседями. Тем более что мне дали пожизненно, а это почти то же самое, как прикопать на семь футов в деревянном ящике. Дело прошлое, достояние истории, понимаете? Никто не рассчитывал, что я вернусь, да еще и с маршальской бляхой. Город воспринял это как личное оскорбление.

Дженкинс успел вытащить блокнот и теперь быстро покрывал его страницы стенографическими закорючками.

— Вы говорите, десять лет назад, маршал? Сколько вам тогда было? Восемнадцать?

— Девятнадцать. Я же говорю, в дате на памятнике ошибка.

— Значит, в девятнадцать лет вы уже завершили свою, э-э, карьеру. Сколько же вам было, когда вы ее начали?

— Лет шестнадцать, думаю.

— Как Билли Киду[6].

— Ну нет. Этому парню просто нравилось убивать. Я был ганфайтером, грабителем, но не убийцей.

— Вы родом из этих мест?

— Нет, я родился в Западной Вирджинии. Мой отец был шахтером. По крайней мере, так он утверждал, когда был трезв, что случалось нечасто. А в забое его, по-моему, вообще никто никогда не видел.

— Молли Магуайарс[7]?

— Если бы. Нет, просто горький пьяница. Мачеха брала стирку на дом и этим кормила всю семью, а нас в ней было восемь ртов, так что досыта мы никогда не ели, особенно старшие — мы-то ей были не родные. Зато лупил нас папаша будь здоров. Я сбежал из дома, когда мне было двенадцать. Бродяжничал, путешествовал в пустых товарных вагонах и в конце концов очутился на западе. Сначала перебивался попрошайничеством и воровством, а когда немного подрос, стал наниматься на поденную работу на фермах и ранчо.

— Но это было скучно, и со временем вы нашли более увлекательный способ снискать хлеб насущный?

— Не совсем. Честно говоря, работать ковбоем мне нравилось. В уголовники я попал случайно, по собственной глупости. Можно сказать, из-за любви.

Дженкинс лихорадочно строчил в своем блокноте.

— Продолжайте, маршал. Как звали леди?

— Сэнди. Только это была не леди, а лошадь. Чистокровная английская кобылка голубых кровей. Хозяин потратил бешеные деньги на то, чтобы одну из его племенных кобыл покрыл призер Кентуккийского дерби[8]. Конечно, он надеялся, что родится жеребчик, но и кобылка с такой родословной была очень неплохим вложением денег. Он рассчитывал сезон-другой выставлять ее на скачки, а через пару лет, когда ее цена хорошенько вырастет, пустить в развод. У нее были прекрасные стати, и выглядела она как самая настоящая картинка, но, когда пришла пора ее объезжать, выяснилось, что эта своенравная леди не терпит на своей спине ничего, даже попоны. Начинала брыкаться, поддавать задом, вертеться волчком на месте — объездчики так и летали по всему корралю. Целый год с ней возились, и все зря — к трем годам ее так и не смогли приучить ходить под седлом. Для нашего хозяина это было настоящей катастрофой: Сэнди упустила свой единственный шанс бежать в Кентуккийском дерби. Он так разозлился, что в сердцах пообещал продать ее на мясо — можете себе представить? Я едва не разрыдался, когда это услышал, и начал умолять его этого не делать. Теперь-то я понимаю, что он и не собирался