Французская тропа - Вальдемар Лысяк

Патрон в стволе, душа томится.

От врат Москвы, ее пожарищ –

Следы бесчисленных ристалищ

Тела поляков отмечают,

Тебе верны – и погибают.

Их крови пурпур, не водила,

Под ноги цезаря ложится.

Гляди же! Гибнет император

В пучине зыбкой без возврата,

И, если не остановиться –

С его златым орлом разбиться

Орел твой белый может тоже!

Гляди, как волны берег гложут!

Стоит измена терпеливо,

Глаза в глаза глядят пытливо:

Кто дрогнет первый, кто отступит…

Сам пистолет врастает в руку.

Погасли звезды, темень в зале,

Но дух сжигает, мучит, жалит:

- Предай, вернись, забудь о клятвах!

- Господь мне вверил честь поляков!

Плывут над Краковом туманы,

Труба запела у улана…

Склоняется над князем нежно

Виденье в платье белоснежном,

В глаза глядит и шепчет страстно:

Я смерть, и нет меня прекрасней…[29]

Седьмого мая 1813 года Понятовский выступил навстречу своей красивой смерти в Ольстере, ведя польские полки на запад, к Наполеону. Среди них был унтер-офицер, который – сам того не зная – направлялся в Танн…

Здесь наш сюжет рвется, самое время познакомиться с другим, который также найдет свой конец в эльзасской долине. " Вышедшее из тумана чудесное явление" – это знаменитая, и ужасно не любимая историками, белая дама Понятовских, пророчащий зло призрак, который показывался членам семейства последнего польского монарха, обещая смерть и катастрофы. Глянуть ей в глаза – означало испытать несчастья или же умереть. Нет, она не делала этого из ненависти – только из любви к ним, желая поразить жестокостью мира, чтобы они побыстрее шли в ее белые объятия. А они боялись ее и ненавидели.

Первым должен был видеть ее каштелян Станислав Понятовский в 1709 году (перед Полтавской битвой) и в 1762 году (на смертном ложе). После него дама влюбилась в его сын, Станислава Августа. Тот видел ее в 1772 году, перед первыми разборами Польши. Относительно этого не сохранилось каких-либо более подробных сведений. Первое конкретное сообщение пришло к нам от известного хроникера Варшавы, Казимира Владислава Вуйцицкого, отец которого, один из придворных врачей короля, Ян Вуйцицкий, должен был присутствовать при Понятовском в тот самый момент, когда король – перед самой пражской резней[30] – пережил шок, увидав белую даму. В последний раз Станислав Август видел белую даму в день своей смерти.

После короля ей понравился его племянник, князь Юзеф, которому она, якобы, показывалась трижды: под Березиной, той самой ночью в Кракове и под Лейпцигом. Когда же он умер, она побежала за следующим Понятовским…

Теперь же я прервусь, чтобы вернуться на дорогу, ведущую в Танн, но с белой дамой мы еще встретимся.

Быть может, колдунья из Энгельбурга до нынешнего дня стерегла бы клад Мазарини, если бы не очередной этап той дороги поляков на запад – по причине чар, исполненных волшебником эпохи на небольшом холме под Мульдой. После смерти Понятовского полякам все уже надоело, они желали вернуться домой. И тогда великий император унизился до просьбы, чтобы они его не покидали. Двадцать восьмого ноября 1813 года он собрал сотню польских офицеров возле небольшого холма, взошел на него и провозгласил длинную речь, в которой очень часто встречалось выражение, нашедшее для себя место и в последнем предложении: "Обещаю вам, господа поляки, что вы возвратитесь в свою страну с честью!" Поляки воскликнули: "Vive l'empereur!", он поклонился им, и они пошли за ним. Наполеон знал, как просить, чтобы это никак не походило на нищенство, он знал, как покупать людей словами. Ему были ведомы слова-отмычки, которыми открывал сердца без малейшего прокола. Когда он очаровывал арабов, в каждом втором предложении было: "Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его!". Отмычка к польским сердцам была еще более короткой: в каждом втором предложении следовало вспомнить о чести.

От того холмика они шли за ним до самого Парижа, то есть – до конца. Во время этого марша империя валилась в руины, создающие основу для легенды, и французы познали горечь одиночества. Их предали все союзники, десяток с лиш­ним наций, а под самый конец – и собственные маршалы. Остались только поляки – "les derniers fidèles".

Французы очень быстро об этом позабыли. После Ноябрьского Восстания, которое спасло Францию от вооружен­ного вторжения Николая I, французский премьер, Казимир Перье, злобно выступил: "Бунт всегда является преступлением. Франция не позволит того, чтобы какой-либо народ имел право заставлять Францию сражаться за него: французские сред­ства и французская кровь принадлежат только Франции!". Весьма остроумно, тем более, перед лицом того факта, что не­сколькими годами ранее Польша отдала Франции все свои финансовые и людские средства, и она пролила море крови в безнадежном сражении за французскую империю. Был в этом польский сентимент по отношению раз и навсегда данного слова. Когда в 1907 году Генрих Сенкевич стал вслух протестовать против преследований поляков в Германии, один из ру­ководителей французской зарубежной политики, Жюль Карбон, обратился к французам: "Не будем тратить наши сенти­менты понапрасну!". Они и не тратили. В 1939 году попивали винцо и резались в картишки в теплых укреплениях Линии Мажино, восклицая: "Не будем мы умирать за Гданск!". "Drôle de guerre – n'est ce pas?"

Помнят ли сейчас? Спрашивать не стоит; подорожал бензин, так что у них большие заботы, чтобы еще морочить себе голову прошлым. А кроме того, их совесть чиста, разве не давали они деньги на Великую после ноябрьскую Эмигра­цию? Денежки за кровь. Это один из них, Марсель Паньоль написал: "Чаще всего, чистая совесть является результатом плохой памяти".

Сам я все это помню, тем не менее – люблю Францию и верен ей – в противном случае, разве писал бы я тогда эту книгу? "Je suis fidèle malgre moi".

Полагаясь лишь на собственную память, я видел их, парней с берегов Вислы, как они той осенью все отступали и отступали. Они оставляли за собой леса, в которых листья покрывались золотом и багрецом, спадая с деревьев на дороги и поляны; видел их у бивачных костров – озябших, отчаявшихся, заядлых в бою, но сдающих городки и деревни, замки и кре­пости, познавших вкус поражения. Солнце было более мягким, не таким жарким, как летом, земля желтела, алела и бурела; обнажившиеся леса засыпали, часто лил дождь. Я открывал калитки памяти видами тех самых развалин, башен и соборных порталов, глядящих на них – как они едут среди звездных ночей на своих