Шелковый Путь - Колин Фалконер

***

XXXIV

Облака низвергались с высоких вершин, клубясь и бурля, как дым, и земля под ногами превратилась в осыпь. Мир выцвел, лишился всех красок.

Изредка, в разрывах облаков, на мгновение появлялись белые бастионы, чтобы тут же снова исчезнуть. Орлы наблюдали за ними со скал или парили на ледяных ветрах, что неслись через перевалы.

Копыта их пони скользили по сыпучей осыпи, камни катились вниз на сотни футов, и они даже не слышали их падения. Лошади хрипели и боролись за каждый вздох, и, едва достигнув гребня хребта, им приходилось спешиваться и вести животных вниз, в долину на той стороне, пока те скользили и оступались.

Они поднимались все выше и выше.

Однажды вечером они достигли высокого перевала, и на мгновение облака разошлись. Жоссеран оглянулся и увидел далеко позади одинокие плоскогорья казахских пастухов. Затем серые облака и мягкий снег снова сомкнулись вокруг них, словно занавес, оставив их наедине со звоном конских копыт о камень, голосом Уильяма, выкрикивающего свои молитвы в гулкие горные перевалы, и далеким воем волка. У тропы в снегу истлевали кости давно умершей лошади.

Крыша Мира все так же нависала над ними, холодная и грозная.

Когда они поднялись выше границы лесов, привязывать поводья лошадей стало негде. Вместо этого Хутулун показала Жоссерану и Уильяму, как обвязывать поводья вокруг передних ног лошади, стреноживая ее, а затем продемонстрировала специальный быстроразвязываемый узел, который использовали татары. Лошади, казалось, привыкли к такому обращению. Жоссеран ни разу не видел, чтобы татарский конь протестовал, когда трогали его ноги.

Жоссерана удивляли отношения между татарами и их лошадьми. Хотя они все без исключения были лучшими наездниками, каких он когда-либо видел, они не создавали никакой связи со своими скакунами, как это делали христианские или сарацинские рыцари. Они не обращались с упрямой лошадью жестоко, но и не выказывали особой привязанности к хорошей. Они не разговаривали с ними, не гладили их и никак не подбадривали. В конце дня пути они просто быстро скребли своего скакуна деревянным скребком, чтобы содрать засохший пот, а затем лошадей тут же стреноживали и отпускали на волю искать себе пропитание, ибо татары не добывали корм для своих пони даже в снегах.

Сам Жоссеран без конца беспокоился о Кисмет. Он не думал, что она долго протянет здесь, наверху.

Теперь они были в высокогорных долинах, куда не решались заходить даже выносливые таджики или киргизы. Последние несколько ночей они ютились под самодельными брезентовыми навесами. Они складывали седельные сумки в низкие валы, чтобы защититься от наступающего ветра и снега. Сегодня, когда солнце опустилось за Крышу Мира, Кисмет стояла несчастная и дрожащая. Она голодала, жалкое подобие лошади, ее кости проступали под кожей. Она подергивалась в последних лучах солнца, пока тени утесов подкрадывались к ней, и жалобно ржала, когда Жоссеран гладил ее тощую шею.

Он прошептал ей на ухо несколько слов утешения, зная, что, если они скоро не спустятся с этих гор, он ее потеряет.

— Недалеко, моя храбрая Кисмет. Ты должна крепиться. Скоро будут сочные травы, и солнце снова согреет твои бока. Будь храброй.

— Что ты делаешь?

Он обернулся. Это была Хутулун.

— Она страдает.

— Она — лошадь.

— Кисмет со мной уже пять лет. Она у меня с тех пор, как я впервые прибыл в Утремер.

— Кисмет?

— Это имя, которое я ей дал, — сказал он, поглаживая морду лошади. — Это магометанское имя. Оно означает «судьба».

— Ее имя?

— Да, ее имя.

Хутулун посмотрела на него так, как смотрят на слабоумного, ковыряющегося в собственных нечистотах.

— Вы не даете своим лошадям имен? — спросил он.

— Разве вы даете имена облакам?

— Лошадь — это другое.

— Лошадь — это лошадь. Ты и со своими овцами и быками разговариваешь?

Она, возможно, насмехалась над ним, но в то же время пыталась понять. Она была единственной из татар, кто проявлял к нему искреннее любопытство. Хотя он и выучил их язык и теперь мог легко с ними общаться, они не задавали ему вопросов о нем самом или о его стране, как это делала Хутулун. Они принимали его присутствие с грубой пассивностью.

— Вы презираете своих святых людей, но любите своих лошадей. Ваш народ трудно понять. — Она повернулась и посмотрела назад, на их лагерь: полосы брезента хлестали на горном ветру, их жалкое укрытие на ночь. Она наблюдала, как Уильям борется со своей седельной сумкой, наклонившись против ветра, покачиваясь, идет к шатру.

— Что в той сумке такого драгоценного для него?

— Это дар для вашего Великого хана.

— Золото?

— Нет, не золото. — Он узнал, что монах привез с собой иллюминированную Библию и Псалтирь, а также необходимые регалии своего сана: миссал, стихарь и серебряное кадило. Он охранял их, словно это были величайшие сокровища на земле; особенно Библию, ибо никому за пределами церкви не дозволялось иметь в своем распоряжении ни Ветхий, ни Новый Завет. У самого Жоссерана были лишь бревиарий и часослов.

— Почему он их так охраняет? Если бы мы собирались убить вас за ваши безделушки, мы бы сделали это с большим комфортом еще луну назад.

— Я не знаю, — сказал Жоссеран. — Единственная ценная вещь, что у него есть, — это серебряное кадило.

Она задумчиво кивнула.

— Сомневаюсь, что это сильно впечатлит нашего нового хана. После курултая у него будут горы серебра и золота.

— Уильям надеется впечатлить вашего хана нашей верой.

— Без волшебства? — В ее голосе слышалось недоверие. Она обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как он, пошатнувшись, падает на лед. — Он и подметальщиков не впечатлит. Это если он вообще доберется до Каракорума, чего я себе представить не могу.

— Ты его недооцениваешь. Он наслаждается своими страданиями так же, как ты — кобыльим молоком. Это его только подстегивает. Он доберется.

— Могу я взглянуть на эту Библию? — внезапно спросила она.

— Об этом нужно просить брата Уильяма.

— И он откажет. Но не откажет, если попросишь ты.

— Я? Он считает меня дьяволом. Мне он ее не даст. Он очень дорожит ею.

— Скажи ему, что это его шанс впечатлить татарскую царевну своей верой.