Мара, дочь Нила - Элоиз Джарвис Мак-Гроу

И он с безрассудным азартом понял, что и сам был бы рад отдать жизнь за такое дело — ради этого необыкновенного юноши, его закованного в цепи царя и Египта, который они оба любили.

И вот, спустя два дня после швартовки, новый груз был уложен и все было готово к отплытию. Но Шефту так и не появился. Он покинул судно, как только оно причалило, договорившись вернуться на нем в Фивы, когда придет время. А затем исчез в путанице глинобитных строений, извилистых улочек и спешащей, кричащей, потной человеческой массы, которой был Менфе. И не вернулся.

Неконх беспокойно мерил шагами свою выдраенную палубу из акации: от планширя к каюте, от каюты к рулевым веслам, и снова к планширю. В его воображении вставали зловещие картины: Шефту схвачен шпионом царицы, Шефту допрашивают под пыткой, Шефту висит вниз головой на городской стене.

«Какой же я дурак, — в отчаянии думал Неконх. — Зачем я так переживаю из-за этого юного проходимца? Может, он в эту самую минуту доносит на меня людям царицы!.. Нет, клянусь Амоном, когда он говорил о царе, он говорил от чистого сердца, я бы поставил на это свой последний медяк! Если бы я сказал ему… если бы я предложил себя и свой корабль ему и царю… тогда бы он посвятил меня в свои планы, сказал, что делать, если он не вернется. Эх! Знал бы я больше — или совсем ничего! Какой же я дурак! Почему он не идет?»

К востоку от пристаней, в другой части города, юная рабыня лет семнадцати сидела в солнечном уголке между кладовыми своего хозяина и садовой стеной. Она склонилась над свитком папируса, который бережно держала на коленях, и ее губы шевелились, пока она читала.

Проводи день в веселье.

Возлей благовония и лучшие масла к ноздрям своим,

Поставь пред ликом своим пение и музыку.

Оставь все злое позади и помышляй лишь о радости,

Пока не придет тот день причалить в земле, что любит тишину.

Проводи день в веселье…

— Мара! — Резкий голос расколол тишину сада. Девушка схватила папирус и сунула его за пояс, полуобернувшись к женщине с угрюмым лицом, появившейся в дверях кладовой. — А, вот ты где, Госпожа Голубоглазая Бездельница! — сердито сказала женщина. — Прохлаждаешься, пока мы все работаем, как и положено рабам! А ну вставай! Хозяйские шенти нужно накрахмалить и заложить в складки!

— Лучше б это был его погребальный саван, — пробормотала Мара, метнув через плечо ядовитый взгляд.

— Да уж, все мы того желаем, — парировала та. — Только Заше до гробницы далеко, а палка у него живее его самого, и ты это узнаешь, если он вернется с торговли самоцветами и застанет тебя здесь. Ну же, давай, поднимайся!

— Иду. Уходи, Тета.

— Нет уж, не уйду, пока не увижу, что ты на ногах и идешь в гладильню. Шевелись! — Тета высунулась из двери еще дальше и с подозрением заглянула Маре через плечо. — Что это ты там прячешь, вороватая дрянь? Опять хозяйский свиток, готова поклясться! Эх-ма! Вспомни, что было в прошлый раз! Он же с тебя чуть кожу с плеч не содрал, дура, одного раза мало? Положи на место, да поживее, а то я за твою жизнь не ручаюсь… Читает она! — проворчала женщина, возвращаясь в дом, в то время как Мара вскочила на ноги и побежала в сторону Комнаты Книг. — Ленивая, как сама хозяйка, а ведь глажки по горло, и за свои барские замашки получит она только трепку!

«Чтоб хефты забрали этого Зашу и весь его род! — кипела от ярости Мара, пока бежала по усыпанной красным гравием дорожке. — Лучше совсем не жить, чем жить вот так! Клянусь, собаки на рыночной площади живут лучше!»

Она отворила тяжелую дверь и, скользнув по прохладным глиняным плитам Комнаты Книг, сунула папирус на место среди других свитков на полках. На миг она замерла, обводя завистливым взглядом один аккуратный свиток за другим — «Поучения Птаххотепа», «Пророчества Неферроху», «Книга по хирургии», «Красноречивый крестьянин», «Сказка Бауфры» — запретные сокровищницы мудрости, поэзии и древних преданий, к которым ей было преступно прикасаться. А ведь Заша мог прочесть из этого не больше, чем его тщеславная и пустоголовая госпожа, проводившая большую часть времени перед зеркалом. Он и писать-то умел лишь собственное имя, а по любому поводу был вынужден звать писца. Губы Мары скривились. Скотина! Пусть она и рабыня, но, благодаря прежнему хозяину, умела и читать, и писать. И говорила на вавилонском так же хорошо, как и на родном языке.

Но что ей было с того? Заша был богат, и только это имело значение. Он был богат и он был свободен.

Она с тоской оглядела комнату, и в этот миг вновь нахлынуло старое, неотступное воспоминание. Все это было так давно и так смутно, что она уже не знала, было ли это наяву или ей привиделось, но когда-то, где-то, а может, лишь во сне, она знала такую же комнату; такую же, только лучше — с высокими потолками, роскошным убранством и полками, уставленными свитками.

Временами она была твердо убеждена, что когда-то жила другой жизнью. Иногда — теперь, когда она повзрослела, уже очень редко — перед глазами даже проносилось мимолетное видение лица, прекрасного, улыбающегося, с голубыми, как у нее, глазами, и смутное воспоминание о ком-то, кто склонялся над ней и смеялся…

Унылое урчание в животе вернуло ее к действительности. «Скоро надо мной будет склоняться кое-кто с палкой, — подумала она. — Лучше убраться отсюда».

Желудок снова запротестовал, напоминая о своей пустоте, и у нее закружилась голова, пока она спешила из комнаты через сад. Она стиснула зубы и туже затянула пояс. Одного она не могла припомнить — времени, когда бы не была голодна.

— Ну что, Тета, свиток на месте, — бросила она, входя в кладовую. — Где драгоценные шенти этого свинопаса, этого сына презренного Куша, любимца крокодилов…

— Аст! Смотри, на своем обычном месте! — проскрипела Тета, указывая рукой. — Доболтается твой язык когда-нибудь, Безрассудная! Хоть раз бы помолчала да поработала!

Тета вернулась к своему занятию — запечатыванию винных кувшинов, и землистый запах глины смешался с запахом горячего крахмала, пока они обе некоторое время трудились в тишине. Вскоре через открытую дверь