Мара, дочь Нила - Элоиз Джарвис Мак-Гроу

— Ах-х-х! — простонала Мара, перестав выжимать одну из льняных юбок. — Великий Амон, здесь вообще есть хоть что-нибудь поесть?

Тета вбила глиняную пробку, крепко перевязала ее льняной бечевкой, залила глиной и вдавила печать Заши, прежде чем ответить. Затем она полуобернулась, кивнув на полки, что тянулись вдоль стен.

— Полно, — язвительно сказала она. — Угощайся.

Мара обвела взглядом полки, заставленные кувшинами, бочонками и мешками с сушеной рыбой — все запечатано и неприкосновенно без приказа госпожи. Затем она дожала шенти, швырнула его в корзину и еще раз дернула за пояс.

— Когда-нибудь, — процедила она сквозь зубы, — у меня будет золото. Столько золота, что я смогу есть жареную дичь каждый день. Столько, что смогу купить Зашу, его жеманную женушку и всех его родичей и бросить их крокодилам!

Тета пронзительно рассмеялась.

— Хай, расскажи еще что-нибудь, дура! Рабыней ты родилась, рабыней и останешься, если не помрешь раньше времени от побоев за свою дерзость. Золото! Хай! Золото!

«Да, золото! — думала Мара. — И самоцветы, и лен такой тонкий, что прозрачный, и маленькие алебастровые горшочки, как у госпожи, для краски на веки, и свобода, свобода! Не быть мне рабыней всю жизнь! Когда-нибудь мне выпадет случай — и пусть это будет стоить мне головы, я его не упущу, я его вырву!»

Она швырнула последнюю юбку в корзину и вскинула ее себе на голову.

— Прощай, Тета, — пробормотала она, направляясь в гладильню. — Смотри не свались в голодный обморок на глазах у госпожи — еще обидится!

— Золото! — бросила в ответ Тета, все еще посмеиваясь себе под нос. — Хай! Золото!

Мара с грохотом захлопнула за собой дверь. Она пересекла двор и направилась к гладильням плавной, раскачивающейся походкой, ставшей второй натурой для тех, кто привык носить тяжести на голове. Поставив корзину на табурет рядом с узким столом, она пошла ворошить угли в жаровне, где должны были греться утюги.

«Проводи день в веселье, — иронично отозвалась в ее мыслях Песнь Арфиста. — Помышляй лишь о радости, пока не придет тот день причалить в земле, что любит тишину… Ибо тот, кто ушел, не вернется вовек».

Да, и кто знает, когда наступит этот день причала, быстрый и окончательный? Вот они, ненавистные рифленые утюги, дымящиеся шенти этого сына крокодилов, Заши; а снаружи воздух мягок, и небо синее, как око небес.

Внезапно Мара со всей силы швырнула кочергу в огонь. Она вылетела из комнаты и по усыпанной красным гравием дорожке метнулась к дум-пальме, что росла у садовой стены. Словно белка, она взобралась наверх, цепляясь босыми ногами за грубую кору. На вершине стены она бросила взгляд через плечо на закрытую дверь кладовой, а затем спрыгнула на другую сторону.

Свобода, пусть короткая и дорогая, на несколько мгновений стала ее. Она громко смеялась, ныряя в ближайший переулок и устремляясь по следующей улице в сторону рыночной площади.

Глава 2

Продажа рабыни

В тени одного из глинобитных зданий, что окаймляли кипучую рыночную площадь Менфе, неподвижно стоял Шефту, скрестив руки на груди. С его места открывался отличный вид на всю площадь: на лавки торговцев и пекарей, на мастерские серебряных дел мастеров, ткачей, стеклодувов и сандальщиков. Здесь гончар вращал свой круг и придавал форму глине, распевая молитвы Хнуму, бараноголовому божеству всех гончаров, который некогда и самого человека вылепил на божественном круге. Там, в тенистом углу, трудился цирюльник, которого то и дело толкали бродячие торговцы рыбой. Площадь кишела покупателями — одетыми в белое, меднокожими, черноволосыми жителями Менфе с их корзинами, их сварливыми голосами и их длинными, подведенными глазами.

Они не обращали на Шефту ни малейшего внимания: его простая белая шенти и головной убор не выделяли его из толпы, а неподвижность делала его частью тени, в которой он стоял. С виду безразличный, внутри он был начеку, словно кот у мышиной норки. Его глаза, единственное, что в нем двигалось, беспокойно скользили по толпе, выискивая, изучая, ничего не упуская. Он ждал уже долго.

Вскоре его внимание привлекла какая-то суматоха в дальнем углу площади. Группа солдат, бесцеремонно проталкиваясь сквозь толпу, толкнула оборванную девчонку на проезжавший мимо паланкин, так что она столкнулась с одним из нубийских носильщиков. Тот, в свою очередь, потерял равновесие, пошатнулся и едва не уронил свой край носилок, после чего сидевшая внутри разукрашенная знатная дама высунула голову меж занавесей и принялась яростно браниться.

— Прочь, чернь! — заорал слуга, шедший за паланкином. Он бросился вперед, выкрикивая проклятия, и принялся махать палкой, раздавая удары без разбора и носильщику, и несчастной девчонке, которая с не меньшей яростью орала на него в ответ на египетском и на вавилонском. Внезапно она увернулась от него, с поразительной ловкостью нырнула под брюхо осла и исчезла в толпе. Однако мгновение спустя она вновь появилась в нескольких шагах позади паланкина и зашагала в кильватере у напыщенного слуги, в точности подражая его высокомерной походке. Зеваки взревели от хохота и захлопали себя по ляжкам.

Шефту тоже ухмылялся. Он даже пожалел, когда с последней дерзкой насмешкой девушка вновь растворилась в толпе.

Ее гибкий стан еще стоял у него перед глазами, но Шефту уже снова зорко оглядывал рыночную площадь. Связной опаздывал. Взглянув на солнце, он понял, что ждать дольше нельзя, что если обещанный знак не подадут скоро, то не подадут уже никогда, и все его вчерашние уговоры и мольбы пошли прахом. Он беспокойно заворочался в своем тенистом углу и закусил губу.

Вдруг он снова увидел ту девушку. На этот раз она была совсем близко и с самым беззаботным видом бродила между лавками. Она остановилась поглядеть на работу гончара, и Шефту с любопытством ее разглядывал, не в силах понять, что она за птица. Подвижное, живое, настороженное лицо с широкими скулами, перепачканное грязью — лицо уличного сорванца. Но на нем сияли глаза, синие, как полуденное небо, — что для Египта большая редкость. Она была слишком оборвана, чтобы быть дочерью даже самого бедного торговца, но, должно быть, не без образования, ведь она говорила на вавилонском; а ее тонкая, дикая грация не имела ничего общего с убогой грубостью рабов или носильщиков. Кто же она?

Она отошла на несколько шагов, и Шефту проводил ее взглядом. Если бы он не следил так пристально, то ни за