В лесах Прионежья - Ефим Григорьевич Твердов

дробь». Ребята страсть шумели, каждому хотелось быть с дробью, а как пальну из ружья, то последняя фуражка вся в дырьях, одно горе горькое да березовая каша от матерей.

— Вот что, внучек, — однажды сказал дедушка. — Буде тебе понапрасну стрелять, в пустое поле блажь посылать, пора к охоте приучаться. Гляди не проспи. Утром, чуть свет, пойдем в Куликово поле, покажу, как косачей снимать с березок да в пестерь ложить. Понял?

— Конечно, понял. Как тут не понять. — Обрадованный, я бросился к матери. — Новые рукавицы, чтоб теплее, новые порты, чтобы веселее.

Мать улыбнулась, перекрестила:

— Никак с ума свихнулся?

— Нет, мама, пока в здравии, того и тебе желаю, — ответил я ей, а сам вприпрыжку по двору разошелся, колесом прокатился, всю заднюху в коровьем помете вымазал.

— Дурак, — сказала мне тогда матушка, — нашел чему радоваться. Коровьему дерьму… Дурак.

А я долго после маминых оплеух не мог в себя прийти. Маме строго наказал:

— Чуть свет разбуди меня.

Было еще темно, когда мы с дедушкой прямо через банные тропы к гуменникам вышли. Дедушка шел впереди с пестериком за плечами, а я нес настоящее ружье на правом плече и без умолку тараторил:

— Ать, два, три, четыре, пять, вышел заяц погулять… — И тут же шлепнулся в колдобоину, разбил ружьем себе лоб. Кровь течет, я лежу, дед надо мной хлопочет.

— Ох, и ветрян же ты, малыш, много шалишь… — кричал он на меня и все время улыбался, — землю, поганец, ногами человек щупает, а не головой.

Минуя большое овсяное поле, березовую райку, овражек, что присосался к Куликову полю, мы вышли к уреме, которая возвышалась над полянками, сплошь утыканными мелким березником да ольшаником. Начинался рассвет. Лес быстро выходил из сумрака. Желтый лист при ветерке срывался и опускался на влажную землю.

— Вот тут и посидим, — сказал дедушка, когда мы подошли к уютной березовой райке величиной с пятачок. В райке была построена удобная шалашка. Дед на высокие березки подсадил чучелки косача и тетерки. Усаживаясь в шалашке на мягкое пахучее сено, дед просил меня соблюдать полную осторожность при движении, не кашлять, не смеяться, громко не дышать.

— Птица настороженная, все подслушивает. Слух у нее, внучек, острый, нюх чуткий, тонкий, обонятельный.

В шалашке было теплей, чем в поле. Густая райка защищала нас от ветра. В просвете между веток проглядывались чучелки. Прижавшись плотней к деду, я сидел так тихо, что порой слышал биение не только своего, но и дедушкина сердца. Дед сидел полудремотный, развалившись на сене, что в розвальнях. Его взгляд, обращенный за изгородь, в поля, был сосредоточен и серьезен. Для успокоения он покусывал прядь бородки.

— Кха-кхэ-э… ха-р…кэх…ха-ха-ррр!

И если бы я в это время был один в лесочке, то такой крик, по всей вероятности, вспугнул бы меня, встревожил. Дедушка, видавший виды в лесу, и тот, услышав такой крик, вздрогнул, прошептал:

— Чуешь, внук, как куропач закхэкал? Рассвет будет ладный.

Где-то совсем рядом с нами раздалось: «Чу-ю фьш!»

— Я тоже чую.

Такой крик повторился еще несколько раз, а потом кто-то как будто спросил: «Кто-вы? Кто-вы?»

Лес окончательно просыпался от ночной тишины.

Я поглядел на тропинку, по которой мы с дедом шли к шалашу, и замер. Передо мной стоял зверек с узкой продолговатой мордочкой, и казалось, тот зверек меня спрашивал:

«Зачем пришел в лес, голубчик? Зачем сел не в свои хоромы?»

Хвост у зверька был пушистый и по земле волочился, как банный веник. Шерсть на зверьке была рыжая-прерыжая, точно солнцем подпаленная. Я моргнул деду:

— Видишь?

— Угу, — отмигнулся дед. — Вижу.

— Штреляй, а то убежит.

— Не буду.

В это время над нашими головами что-то прошумело, и березка закачалась, посыпались листья. Я посмотрел вверх и увидел, как наши чучелки треплет матерый ястреб. Поняв свою ошибку, ястреб кыркнул, что стукнул в жестянку, улетел.

В это время убежал и зверек.

Прилета не было долго. Наступил полный рассвет. Росяные капли падали с березок. Мы терпеливо ожидали прилета. У меня порядком озябли ноги, хотелось кашлять, но я отгонял кашель, жуя хлебную корочку. Дед пожимал плечами, стал ворочаться. Зашуршало сено, закачались березки. Вдруг позади себя я услыхал шум крыльев. Дед взял в руки ружье, я поднял глаза на березки, поглядел. Раздался выстрел. Косач так и не успел сорвать березовую почку: шумно цепляясь крыльями за ветки, упал у шалашки.

— Взять? — спросил я деда.

— Нет, — ответил дед и добавил: — Подберем, когда отстреляемся. По два раза из шалашки не выходят.

И опять за моей спиной раздался взмах крыльев, но уже не одиночный, а стайный, режущий, с присвистом. Стая тетеревов подсела к чучелкам. Березки зачернели. Дедушка выстрелил. Два черныша и тетерка упали к шалашу.

И снова тишина.

Мы сидели, ждали прилета еще часа полтора, по больше его не было. Погода круто изменилась. Небо заволокло серой тучей. Пошел накрап дождя.

— Пойдем, внук. На сегодня наш разгон кончился, — сказал дед и вышел из шалашки. — А теперь можешь подобрать наши трофеи.

— А что такое трофеи? — спросил я деда, перевязывая косачей и прилаживая к ним тетерку.

Дед пожал плечами, но ответил:

— Попосля спроси у Суворова Александра Васильевича.

— Скажет?

— Обязательно.

Я знал, что дедушка страсть как любит полководца Суворова. Я часто слышал от него, когда он рассказывал о переходе через Чертов мост, и думал: а может быть, дедушка служил с ним в одном полку? Спросил:

— А ты, дедушка, Суворова видал?

— При моей службе в армии его уже не было, в отставке был, а правильней — в земле опочивал. Замолчим, внук, об этом.

И мы оба замолчали. По дороге домой за Сереговой полянкой дед как бы про себя заговорил:

— А зверек каков? А? Хорош, дьявол! А?

— Да, — ответил я, тоже не глядя в сторону деда. — Хорош, дьявол.

— Не дьявол, а лиса, — поправил меня дедушка.

Только тут я впервые узнал, что у шалашки была лиса. Спросил дедушку:

— Почему не стрелял?

— Нельзя, у нее сейчас идет перешерстка. Рыжая — еще не пушнина, а вот как переоденется, то сразу посеребрится.

Что такое перешерстка и как так лиса может посеребриться, я еще в то время не знал, а спрашивать у деда постеснялся.

НА МЫШКОВАНЬЕ

На мартовский наст выпал мягкий, неглубокий, сухой снежок. Своей порошей он покрыл все тайные причуды лесных обитателей. На пожнях, в распадах речек и ручейков, в лощинах, да и во всей уреме нет ни одного звериного следика. Все куда-то потерялось, будто корова языком слизнула. Куда ни глянешь, везде