В лесах Прионежья - Ефим Григорьевич Твердов

в густом можжевельнике, а ястреб снова взмыл над вершинами леса. Потом снова метнулся в мою сторону молнией и, очевидно заметив меня, сделал крутой разворот и, выйдя из него, плавно поплыл над речными изгибами.

Утихли лесные шорохи, и наступила тишина. Но вот скоро в эту тишину легко и спокойно вошло: «Цвист»… А потом весь перелесок ожил, заговорил: «Квор-р… квор-р…квор…цвист». Я вскинул ружье. Прямо на меня, с южного конца пожни, невысоко над берегом и опушкой, плавно шевеля крылышками, наплывал вальдшнеп. Я выстрелил. Птица перевернулась в воздухе, но снова выправилась и спокойно повернула обратно, возобновив хорканье. Раздался другой выстрел. Вальдшнеп сложил крылья. Это Сергей Иванович положил начало охоте.

Я хотя и промазал, но остался вполне спокоен, ожидая нового прилета. Не прошло и пяти минут, как я вновь услышал, уже в противоположной стороне из-за речного поворота: «Квор-р…» Вальдшнеп тянул свою песню очень медленно. Поравнявшись со мной, он сделал некрутой разворот в сторону опушки. Я выстрелил. На этот раз красный лесной кулик упал к моим ногам.

Стемнело, а вальдшнепы продолжали тянуть. Ночь шла тихая, сухая, прохладная. До чего же приятно отдохнуть на чистом воздухе, досыта напоенном весенней влагой — корнем жизни. Уходить из леса не хотелось.

НА ЛАЗУ

Мне в ту пору надо было бы по заполью бегать да черным кошкам хвосты солью посыпать, а я уже к охоте пристрастился так, что не дай боже обсохнуть коже — всегда и всюду хотелось быть на переднем краю. Ночи спать не мог, все думал, как бы мне дедка своего, Василия Семеновича, обмануть да у него ружьишко слямзить и с ним по лесочку походить, да все случая такого не было, а меня донимало, подмывало, что вода у запрудницы. Но вот оно, долгожданное, приспело, поспело, и мой почтенный старик, улыбаясь, скороговорочкой молвил:

— В Запербовские овсяные полянки медведь навострился. Всю серединку статного овса примял, прижевал, грудью своей исчерноземил, а помет хочь в короба складывай — много… Надо бы, внук, попробовать. Надо бы… а?

— Ладно уж, дедко, попробую, — потягиваясь от удовольствия, с достоинством взрослого отвечал я дедушке и самочинно пошел к ружьишку, которое висело на переметине у сеновала. С любопытством снял ружьишко, принес и подал дедку, а он:

— Ты, ужотко, внук, сам, сам с усам. Зарядку делай по нашим, никем не писанным правилам.

А правила у старых охотников были настоящие — береги порошок, как пастушок, раз разрядишь, другой прирядишь, а третий в островерхую точку попадешь.

У дедушки для зарядки ружья были сделаны самодельные приборчики — побирушечки. Наперсток для пороха, полурог для дроби, а пыжи тряпичные — бумагу дед жалел. Но долго мы в этот раз искали наперсток. В пороховнице его не оказалось, в кожаном мешочке тоже не было. Дедко все штанины облазил, весь пол в избушке обшарил, а найти так и не смог. Осерчал старик и давай на меня кричать:

— Заряжай, внук, наугад, по-тульски. Те мало, когда ошибаются. Левша мерок не любил, а аглицкой блохе подковы мог сделать — залюбованьице!

По-тульски заряжать я уже знал, да, бывало, по-пошехонски и стрельнуть приходилось. Помню, на реке было дело, в Троицын день. Мой одногодок Гришка стырил у отца полмерки пороха, завернул его в полую кочергу да тряпицами проход затыкал и говорит мне:

— Поджигай припалом.

Нет, думаю, шалишь, милый, ты уж сам дырку заткнул, сам и прижиг делай. Ну конечно, он и сделал. Бабахнуло, аж гром пошел, кочерга перевернулась, раздалась, вверх полетела, а Гришка ожегся. Правый глаз вытек, так что ему опосля в городе новое стеклышко вставили, а другой так с пригаром и остался. Видит, не обижается. Свою жену от других отличить может: говорит, больше ему и не надо.

После того, как на пожне началось смерканье и стала подкрадываться сумрачность, меня дедко на кобылу подсадил, а сам на коня прыгнул и командует:

— Шагом аллюр два креста.

— А что это такое? — спрашиваю я деда.

Он головой почал мотать да смеяться:

— А черт их знает, что такое…

Проехали речку Пербово. Гряда леса началась, а тут и наши овсяные полянки. Дед едет впереди, а я следом за ним, посвистываю. Дед прикрикнул:

— Перестань свистеть!

А как я перестал свистеть, то сразу невесело стало. Дедко опять на меня кричит:

— Вставай на челку лошади и подтягивайся за еловый сук, а тут и лабаз. Я его еще в полдник для тебя слабазил. Добрый лаз.

Встать-то я встал, а вот челки у лошади найти никак не могу. Дедко снова кричит:

— Балбес синебровый, глянь вправо, вишь, щетина растет… Напружинься да маятником ноги забрасывай. Суком подпор делай, а выгиб головой.

— Ну, — замечаю я дедку, — наговорил, что языком на песке набродил, а что к чему — никак не пойму.

— Бесталаннай ты, вот и не понимаешь, — кричит дедко и рукой на челку лошади показывает да на сук глаза весит. — Догадывайся.

Я догадался. Руками цепко взялся за сук, ноги вперед, а голову назад и перевалил свою тыльную часть поверх сука, а тут и лаз. Когда уселся по приятности, сказал дедку:

— Поезжай, деда.

И дедушка уехал в старую мельничную избушку, что ласточкой приткнулась на высоком уступе Берендяевской горушки на Плашном. По сторонам лес, впереди речка бежит, вода журчит, песок ссыпается, а как ветер почнет елочки чесать, то горушка вся рыхлится, что водушка стекает в речку.

Не успела исчезнуть заря, как в правом углу полянки затрещала изгородь, и следом за этим треском из мелкого ольшаника высыпала медвежатная кадриль — сама медведица хоровод возглавляет, трое детишек вокруг ее взаходясь играют, а пестун, разинув пасть, что-то рявкает, видно командует да ветками по сторонам кидается. Чудная картиночка. Умную игру ребятишки затеяли. Носятся с визгом да посвистом вокруг матки, а той и приятно и смешно. Ноздрями водит, будто воздух щупает: вкусен ли, тверд ли он и не пахнет ли живым душком. Пестун размяк, лег в борозду, роздых делает, а сам незаметно без мамки овес шамает — вкусно, видно, аж сопенье слышно. Я сижу на лабазу, и приятно мне доглядывать такую картинность.

Но вот время игры кончилось. Медведица пощипала медвежат, те к пестуну побежали, а сама легла на живот и давай на меня ползти, ближе и ближе норовит ко мне, а у меня ноги в лихорадку пустились, чечетку отбивают, сижу бодрюсь и острастку себе ущипами делаю. Но медведица рявкнула: может, на меня, а может, и на кого постороннего, я тут не удержался, прицелился и — хлесь! Что-то треснуло, что-то ухнуло