В лесах Прионежья - Ефим Григорьевич Твердов

— Что, сват-брат, проспали. Экое дело-то…

Потом и сам улыбнулся и стал расчесывать пальцами седую бородку. В дверь избушки кто-то постучал. Сергей Панфилович ответил:

— Входите.

Но входа не было, а в дверь кто-то скоблился, что крыса магазейная. Старик подошел и отпер дверь. В избушку влетел Рыдай — Степанова собака. Кобель зубами вцепился в полу умрихинского ватника и, упираясь задними ногами, тянул старика к выходу.

— Что, сват-брат, собака не зря озорует. Может, со Степкой и вправду что сочинилось. Лес — он и есть лес, осторожности требует. Что, брат любезный, пойдем поглядим, куда Рыдай побежит. Ежели потянет в суземок — пойдем, ежели к деревне повернет — вернемся в избушку.

Но как только мы вышли, Рыдай сразу же взял направление к Гремучей гряде, что упирается в большую Сотниковскую просеку. Мы встали на лыжи. Для всякого случая захватили с собой увязок десятимиллиметровой веревки, пошли за собакой. За нами выбежали Коротышка и Нерпа. Умрихин открыл дверь избушки, скомандовал:

— Коротышка, в запечник, Нерпа, под нары… Ну!!

Собаки послушно исчезли внутри избы.

Была уже глубокая ночь, и собака далеко от нас не убегала. Отбежит метров сто, сядет на задние лапы и скулит до нашего подхода. Так мы шли при мягком лунном свете, на морозном стукотке. Ветра не было, снег не перекатывался в увалы. В лесу ни шороха, ни шума. Мы шли медленно, прислушивались к лесу, к собачьему лаю. Старик все время водил головой, прикладывался к лесинам то правым, то левым ухом, что-то слушал, а потом гочкал так, аж трепетали сосны.

— Как есть, Степка в овражке. О, боже ж ты мой… Ежели на него тая рысь, что следы блинами, напала, припорола, сват-брат, Степку, как есть припорола.

Так разговаривая, прислушиваясь, шел Сергей Панфилович вперед к Гремучей гряде. Собачий лай, скулящий и неугомонный, все время висел над лесом.

Когда кончился овраг, начался хребет, крутизна, спад и снова подъем. Старик Умрихин хотя шел на лыжах легко, а стал останавливаться, сильно билось сердце, круто дышалось. Взяв с бегу крутой подъем, мы оба оказались на высоком хребте Гремучей сопки и сразу увидели Рыдая. Он сидел на снегу, поднял морду вверх и призывно выл. Старик Умрихин быстро скользнул в распад и прежде меня оказался около Рыдая.

Сергей Панфилович вскрикнул и сразу же стал снимать с себя ватник, а потом и белую ситцевую рубаху. В это время подошел я.

Козлов лежал на спине и сжимал горло у матерой рыси с полубурой, пятнистой спиной, с черными наконечниками ушей. Рысь лежала между ног, застыв в мертвой хватке. Она зубами впилась в левое плечо Степана. Передние лапы рыси обнимали Козлова ниже плеч, а задние были вытянуты вдоль туловища охотника. Все лицо у него было в крови, фуфайка изорвана в клочья, рибуши валялись на снегу, под елкой. Снег вокруг них и дальше, до самой овражной сосны был утоптан, забрызган кровью.

Сергей Панфилович снял рысь с груди Степана, осмотрел его, послушал сердце, облегченно проговорил:

— Колотится…

Потом обтер лицо Козлова своей нательной рубахой, щеки натер снегом. Мне приказал рубить лапнику и мастерить волокушу. Я нарубил хвои, связал пучками, а потом веревкой перехватил. Тем временем Степан в себя пришел. Стал пошевеливаться. Старик на него прикрикнул:

— Не ерепенься, сват-брат!

Я прикрыл плечи старика ватником, сердито на него прикрикнул:

— Так-то в могилевскую уйдешь!

Сергей Панфилович не рассердился. Со снега Степана поднял как малютку. На волокушу положил. Меня в корень упряжки поставил, заставил везти.

Через час Степан сидел в теплой избушке — ему полегчало. Он не стонал и не морщился, когда старик Умрихин делал ему капитальную перевязку и суровую очистку ран. Для такого случая у старика даже йодовая настойка оказалась. Все сотворил Сергей Панфилович по медицинской науке. После перевязки Степан чая горячего выпил, пару рюмок водки пропустил в желудок, закурил, повеселел, а о случившемся рассказал скупо:

— Зверя заметил в большой сосне. Туда его Рыдай загнал. Гляжу и вижу. Рысь то на меня, то на собаку глазищами хлюпает, урчит, как кот, шерсть вздыблена, то сожмется вся, то выпрямится. Ну, я не стерпел, да и хлесь из берданки, да, видно, заряд был мал иль плохо попал, рысь-то кряду бросилась да мне на грудь угодила.

И замолчал. Я спросил:

— А как же дальше?

Степан пожал плечами, несмело улыбнулся:

— А дальше неинтересно. Спасибо вам, что не дали мне в лесу сгинуть, замерзнуть…

ЗА ЛИСОЙ С КУКЛОЙ

— Вот, сват-брат, дела-то какие. С моими ногами еще не одну такую жизнь проживешь и все беготком да ходунком поторапливаться будешь, — говорил мне старый охотник, Сергей Панфилович Умрихин.

Родился он очень давно, а когда — сам точно не знал. По его подсчетам, сейчас ему в канун пасхи исполнилось девяносто восемь лет, а кто его знает, может быть, и больше.

— Книг о записи моего прибытия на сию землю нигде не сохранилось. Вот так и значусь я по всему Прионежью стогодовалым. Да и знать-то мое рождение было некому, да и незачем. Жизнь в ту пору была захолустная, корявая, что корка сухая, прожженная. Что лесина вековая, я корнями своими в Андомскую землю влез, и вот, сват-брат, от землицы меня не оторвешь, не подымешь.

Вырос Умрихин в Югозерском клину, что берет свое начало от Белоручейских низин. Маленькая деревушка Сойда приютилась в лесном бору, как седенькая старушка. Дома в деревне пятистенные, из всего леса срублены, а неопрятные, с коростинкой. Крыши на тех домах мхом обросли — обомшавели, да избы обтараканели. Тараканы не только в избе, а по летам и в крышах шумят. Дом Умрихина расположен на левой порядовке деревни. Он до сих пор стоит крепко из-за сосновых бревен, что в стенах лежат, из-за смолистости, хотя весь почернел да крыша заквасилась, что берестяная обутка в помойке. Живет теперь Сергей Панфилович в этом пятистенке один, в дружбе с лайками, Нерпой и Коротышкой.

— Нерпа, на поветь, Коротышка, в амбар! Живо! — едва подаст хозяин голос, как собаки тотчас выполняют его команду. А как они разойдутся, Умрихин непременно скажет: — Преумные животины.

Старик хотя и был в преклонном возрасте, но завсегда весел и подвижен. За всю свою жизнь он ни разу не был у фельдшера, а знахарок ненавидел, с богом супостатом был, дрался.

— Я, сват-брат, травушкой-муравушкой здоров. Сосновым запашком сытехонек, а ноги мои на охоте закалены, как в лучшем кузнечном горниле. Вот так я и живу на сей землице.

Мы вместе с