В лесах Прионежья - Ефим Григорьевич Твердов

Медведь напился студеной водицы, вышел на бережок и пошел себе снова в густую чащобу. Дойдя до черемушника, он остановился, повел носом, фыркнул, согнал стаю соек. Затараторила синица, бойчее застучал дятел на приречной ольшанине. Зафтюкал малиновый щур, застрекотала серо-бурая чечетка, бахвалясь своей красотой. «Цифи-пинь-пинь-трррр…» — заговорила на березе синица, всматриваясь под корневища березы. Я понял, что синица удивилась, что увидела под березкой живую гусеницу, и, быстро юркнув с ветки, схватила ее клювом. Закричала лазоревка: «Ти-ти-чу-лю-лю…» Забеспокоилась, полетела за синицей, стараясь у нее отнять гусеницу. Тут сразу же вспыхнула гаечка, раздаривая по всему лесу: «Ци-цигесссс». Но тут невесть откуда появилась черная птица, паря низко над землей, высматривая добычу, и сразу все стихло.

— Вот и все, — сказал я и повернулся к Зародову. — Пора и нам ноги разминать да тропу торить.

ЛИЦЕНЗИЯ

В тот год на наш колхозный телятничий двор два раза наведывались волки. Первый раз под утро, а второй в полночь. Попервоначалу волки телят считали, а потом выбили оконные рамы да телушку по кличке Побирушка зарезали и на волю вынесли и там пообедали. На второй раз в двери вбежали, телятницу, Манефу Крутую, чуть с ног не сбили, в сторону оттеснили, та завопила: «Кыш, кыш! Что за мышь!», а сама потом в обморок упала, а когда очухалась, волков и след простыл. В этот раз они увели с собой трех теленочков. Мужики затосковали, а председатель колхоза, Арсений Плужников, ко мне пришел и начал мне лекцию о волчьих повадках читать, да так скучно, все переврал и ни единого путного слова не сказал. Я тогда Плужникову и ответил:

— Коль по делу пришел — выкладывай, что и как и чем я могу быть колхозу полезен.

Понял Арсений, язык чесать перестал да мне отвечает:

— Волков надобно отучить от нашей деревни. Повадились, что парни к девкам на посиделки ходить, а сами норовят что-нибудь стащить. Правление колхоза вчера заседало и поручило тебе, Кирилл Манос, волков истребить. За каждого истребленного волка выделяем тебе ягненка.

— Добро, — тогда ответил я. — Волков истреблять пойду, но ягненка за них мне не надо. У меня свое стадо в хлеву стоит.

— Это уж как вам заблагорассудится, — сказал Арсений, губу покусал, лоб почесал, ноздрями по избе поводил да снова спросил: — Каким побытом их истреблять будешь? Может, стрихнину достать? Мы это можем в два счета обделать.

— Нет, не надо, — категорически отвечаю я. — Стрихнина в падаль насуешь — волка не обманешь, а себе работенки достанешь. Другим побытом буду охотиться.

И охотился я в ту пору за волками на приваду. Интересно было, а другим завидно. Через неделю я приволок к себе в избу двух матерых волков, а еще через день матку добыл. Шкуры сдал, получил приличную премию, продуктов, боеприпасов и тому прочее взял. Все это к себе в избу приволок. Решил отпуск от охоты взять. Сижу день, сижу другой, и вдруг такая скука без работы на меня насела, что спасу нет, невмоготу стало. Не могу ж я сидеть, в окошко глядеть да воробушков считать. Душа в работу просится, руки по ружью стоскнулись, а голова и ноги в лес навострились, команды ждут. Тут и Клава Смуглая, наша почтальонша, мне писульку из области принесла. В той писульке ясно обозначено, что охотнику деревни Слобода Кириллу Маносу за убийство трех волков разрешается отстрел первой половины лося. Значит, тоже премия. Премило. Почувствовал я в ту пору себя очень приятно, оделся потеплее — и айда в большие леса, на светлые поляночки, лосей искать. Где стога зеленого сена, где много осинника да березок, там и лосей много. На пути зашел к нашему председателю колхоза, показал областную писульку, он читает, а как прочитал — улыбнулся, заговорил:

— Хорошо получается, товарищ Манос, вот что значит взаимная выручка! Ты волков истребил, колхозное стадо спас от погибели, тебя за это в газете пропечатали, похвалили и даже разрешение на лося прислали. Проздравляю и благословляю. Ни пуха тебе, ни пера.

Я ушел с таким его благословением и в этот же день после обеда, в медосовской райке, около Саражи-реки, добыл первую половину лося. Не буду рассказывать, как я лося ухлопал, это не так уж интересно для вас, а вот какая после этого несусветица пошла, рассказать следует.

Убитого лося-самца я к себе в баню на щуплой кобыле привез. Отогрел его да освежевал. Попосля весь передок отрубил, да за спасибо в колхозную кладовую сдал, да кой-кого из соседей наделил тем мясом. Самому два окорока осталось, варить их почал. И в тот благодатный вечер над нашей деревней приятный запашок загулял и до заполья добрался. И надо ж такому случиться!

В то время по заполью к нашей деревне наш уполномоченный милиционер волокся. Почуял он лосиный запашок, почал носом водить, из какой избы тот запах валом валит. Но не мог определить, так как в каждой избе лосиные щи варились, а тетка Манефа, так та из ног холодец стряпала. Понюхал досыта того запаха участковый милиционер и к моим соседям в избу пошел, там спросил:

— Из чего щи варите?

А мои соседи непривычны врать. Сразу сказали, что щи варятся из лосятинки.

— А кто добыл того лося?

Ну, опять же ему и обсказали — мол, так и так, лось убит Маносом согласно областной лицензии. Милиционер было домой пошел, да в большой семье не без урода. Кто-то на меня накапал, замарать захотел. Через неделю меня в народный суд вызвали. По одной дорожке один снег ногами месили мои соседи, и никто из них не знал, зачем и почему их вызывают в суд. Осьмнадцать километров до Андомы пешими шли и все думали — за что такое наказанье? Никого не убивали, худым словом не обкладывали, ничего не воровали, ядреной матки не вспоминали ни дома, ни в обществе, а в суд вызывают.

В город заявились все скопом. Сам председатель колхоза, Арсений Плужников, и тот прикатил на своем трандулете. Собрались мы в зале заседания и поджидаем. Поперву судили за кражу, потом за мародерство, после за хулиганство. Приспела и моя очередь. Председатель суда вызывает мою фамилию, спрашивает:

— Защитника будете брать?

— На кой он, леший, защитник-то, что я, советские законы не знаю, что ли? Все законы правильные. Беззаконие наш суд не дозволит. Я же никакое преступление не совершил, чтоб меня защищать.

— Ладно, — говорит судья, — садись, дело покажет.

Я сел, мне судья говорит: