Путь инквизитора. Том первый, том второй. - Борис Вячеславович Конофальский

— То ли дело вы, от вас силою пахнет, — продолжала она. — Хочется, чтобы вы дозволили сапоги вам снять.

Гнули его ее слова, словно кузнец гнет железо раскаленное, но что-то держалось в нем крепко.

Волков не мог понять, что тут не так, и сам не знал, почему не схватит ее прямо тут, на пороге, за грудь. Разве ж грудь ее плоха? Разве ж будет пришедшая против? Нет, не будет, сама свою красоту ему подставляет, только руку протяни. И не плоха, таких грудей век ему не сыскать: не висит, и крупна, и тяжела, а торчит, как у юной девушки, хотя и не должна быть она юной. И губы, губы ее шевелящиеся, манящие тянули его вроде, а вроде и отталкивали, боялся он их, словно ядовитых, и тут же целовать хотел так, чтобы зубы касались, и с прикусом, до крови.

— А вы встали надо мной, такой огромный, и руки у вас крепкие, словно из железа, — продолжала говорить красавица, и от говора ее серебряного он пьянел словно, — а я говорила с вами, а сама думала, что вот-вот возьмете вы меня за грудь мою своими руками, а я и не буду против. Да хоть и не за грудь, хоть за зад — хочу, чтобы крепко взяли, чтобы синяки потом.

Снова гнула она его, каждым словом гнула. Так и манила к себе, в себя.

Он стоял и слушал ее, словно песню колдовскую, и чувствовал, что слабеет, что прикоснется к ней вот-вот. А она сделала шаг к нему, и почти коснулась грудью своей его груди, и слух его ласкала, серебром звенела, и глазами своими темно-серыми в его глаза заглядывала, и дышала ему в лицо, и дыхание ее было как молоко с медом. Но не сдавался он, не отворял ей дверь. Стоял в проходе, как будто в строю стоял, в бою, ни на шаг не отходя. А она все говорила и говорила, серебром осыпала, аж голова кругом — и все вглубь, все словно в омут тянула:

— А уж как нам сладко будет, когда решишь брать меня. Истосковалась я, соком женским изошла от мысли о тебе. А знаешь, какова я? Уснуть не дам, просить будешь, чтобы не останавливалась, так до утра не остановлюсь. Тело у меня молодое, а руки нежные, а язык у меня неутомим — не знал ты ласк таких, что дам тебе я. Все, что захочешь, твое будет.

А кавалер стоял истуканом, туман и жар одолели его одновременно, и подсвечник уже в руке дрожал, огоньки играли, и готов он был уже брать ее и любить, плоть просила прикоснуться к ней, но что-то не пускало его, где-то тут ложь чувствовалась. Пряталась совсем рядом, да не мог он найти ее. В голове ее слова звенели и переплетались с мыслями его, а мысли те были странные и страшные, и от них он тверд был. Думал он, что не может тело ее оставаться таким молодым, коль долгие годы она в приюте правит помощницей старухи. А тут еще припоминались ее глаза темно-серые, когда первый раз она его увидела. Тогда глаза Волкова больны были, кровь в них стояла после того зелья, что Вильма ему кинула. И красавица, лишь взглянув в них, отвела свой взор, словно знала, отчего его глаза так красны. Да, верно! Она знала. Видно, и сама такое зелье делать умела. Волкова как судорогой дернуло от мысли этой. А тут еще зубы, зубы у красавицы были на удивление хороши, жемчуг, а не зубы.

Кавалер вспомнил Вильму повешенную, рот которой был открыт так, что почти все зубы оказались видны, и изъяна в них не найдешь, сколько ни ищи, а у этой, что тут стояла, на вид зубы еще лучше.

И после мыслей этих, заглушая серебряный колокольчик ее прекрасного голоса, бил колокол, что останавливал его и не давал согнуться. Колокол тот тяжело звенел в голове всего одним словом: «Наваждение! Наваждение! Наваждение!»

А еще зубы, зубы не давали ему покоя. Разве ж могут быть у человека такие зубы! Да к тому же издалека, сквозь шум пьяной от похоти крови, слышал он голос отца Ионы покойного, как говорит он ему:

«Не дели кров с ведьмой, не дели стол с ведьмой, не дели ложе с ведьмой, иначе сгинешь!»

Нет, не такая она была, как он видел, не та она, какой казалась.

А красавица не отпускала, говорила, звенела серебром своим, отравляя разум его:

— А язык у меня такой, что вылижу тебя как кошка котенка новорожденного, меж пальцев у тебя на ногах все вылижу, и языком тебе чресла вылижу, и зад, и в зад языком войду, и так сладко тебе станет, что будешь у меня потом просить еще такого.

«Наваждение!» Нет-нет, уже не слышал он ее, в пустоту летели сладкие слова женщины, отливал пыл от чресел, и похоть не будоражила больше кровь, только слышалось одно слово: «Наваждение!» Да еще речь толстого монаха: «Не дели кров с ведьмой, не дели стол с ведьмой, не дели ложе с ведьмой, иначе сгинешь!» Глядел он на благочестивую Анхен и вдруг насквозь ее увидел. И не прекрасна она была, а темна ликом, страшна. А дыхание ее стало смрадом могильным. А еще он думал, что одной ведьмы ему хватит. Одна хвостатая уже есть у него, и с него того достаточно. Он и про Агнес-то не знает, куда деть и что с ней делать. И сказал Волков женщине:

— А зад мне свой покажешь?

— Господин мой, покажу, раз тебе мой зад по нраву, хоть сейчас платье сниму, и смотри, и трогай, и бери его, коли нравится, но не здесь, в покои меня впусти. — Нежно улыбалась она и даже подобрала бесстыдно, выше колен, подол, чтобы он видел ноги ее прекрасные.

Так и стояла в коридоре с подолом поднятым, ждала объятий, рук мужских и приглашения войти.

А он не смотрел на ноги, смотрел на зубы. И слышал опять: «Наваждение». Не ее это зубы, не ее ноги, не ее груди. «Наваждение все!»

А она, все еще надеясь, что погнет, сломит кавалера, потянулась к его лицу рукой, словно приласкать хотела, по щеке провести пальцами. Другой какой бы муж такую руку целовал, как