Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

Его курчавые волосы расчесаны на идеальный пробор. Заячья улыбка. Одной рукой папа держит прадеда за локоть, а другой обнимает его и заодно строит рожки дяде Вите. Дядя Витя, остриженный почти под ноль, с оттопыренными ушами, одновременно улыбается и хмурится, отмахиваясь от папиных рожек. Пятилетняя тетя Мила с белым бантом, трогательно серьезная, смотрит куда-то вбок. Трехлетняя тетя Инна, наоборот, смотрит в небо и сосет палец. Все маленькие и вместе, рядом с дедом; нет ни болезней, ни разрывов, ни рассеяния-отчуждения взрослой жизни. «Мы будущего вновь не знаем…» Время, застывшее, как стрела Зенона, в вечной точке детского счастья.

Когда-то давным-давно папины ранние воспоминания были упакованы, точно в несгораемый ящик, в несколько неизменных фраз. И теперь эти фразы, произносимые на автомате, заменяют живую память, которая всегда оказывается намного короче жизни; если бы их не было, не было бы ничего. Неужели и Сонина память о дедушке с бабушкой истончится однажды до нескольких фраз? В детстве, когда у человека еще нет прошлого, настоящее огромно, и этой огромности невдомек, насколько она недолговечна. Не имея прошлого, она не трудится запоминать, не видит в этом смысла. Герметичные фразы появятся позже, когда от огромности уже не останется и следа; они — ее неутешительная замена.

На вопросы о своем деде папа отвечает всегда одинаково: был снабженцем, славился своей предприимчивостью (до войны привез из Германии целый вагон масла). Когда папа был совсем маленьким, Ефим Израилевич много занимался его развитием, таскал по театрам и музеям. Потом неожиданно ушел в религию, стал ходить в синагогу и пытался нести туда из дома все деньги. А потом случился инсульт, приковавший его к постели. Папе на тот момент было шесть или семь. Дядя Витя же помнит только то, что было после инсульта: «все собирались в большой комнате, и он там же лежал парализованный».

Так продолжительная болезнь постепенно приучает и больного, и его близких к предстоящему уходу, запечатлевает его в их памяти уже больным и немощным, понемногу стирая его, здорового. В этом и жестокость болезни, и ее милосердие. Но я не хочу этой милости, пишу против нее. Пишу затем, чтобы запомнилась не только болезнь. И двигаюсь все дальше в прошлое — в Витебск, где на первом плане глядят друг на друга человек и корова, а между ними бредут вереницей по косогору фигурки-типажи, обитатели штетла: косарь, скрипач, купец-молочник. Они идут дорогами рассеяния от родных палестин, от иорданской Филадельфии до шагаловского Витебска и от советской Москвы до вечерней Филадельфии, которая здесь и сейчас. Они еще здесь.

Молочника зовут Израиль Тумаркин. Его детей — Ефим, Борис, Исаак, Симон, Хася, Тамара, Аня и Эля. Ефим, он же Хаим-Шмуль, — старший. Это мой прадед. Купеческое дело Израиля Тумаркина должно было перейти к нему, но случилась революция. В 1923‑м Израиль умер, и вся семья уехала из Витебска. В конце концов все, кроме Симона, оказались в Москве. Младшие сестры прадеда Хася, Тамара, Аня и Эля — это те самые «тетушки», чьей душной заботой был окружен в детстве мой папа. Дядя Витя пишет:

Все сестры были бездетными. Фамилию сменила только Эля, которая вышла замуж и стала Лихницкая. Но с ней произошла трагедия: они с мужем поехали в Ленинград, а на обратном пути случилась железнодорожная катастрофа. Муж погиб, она выжила. Больше она замуж не выходила. Остальные тетушки фамилию не меняли. Я думал, что и замуж не выходили, но после смерти Хаси и Тамары, живших вместе, мне досталась книга Асвагоши «Жизнь будды» в переводе Бальмонта с дарственной надписью, начинавшейся словами: «Дорогой жене Хасеньке…» Увы, книга не сохранилась.

Аня была врачом в 1‑й Градской больнице, умерла она в 1959 г. Когда я искал информацию о прадеде в «памятных книжках Витебской губернии», единственное, что я там нашел, это упоминание о воспитательнице чего-то типа детского сада Хае Тумаркиной. Почему-то думаю, что это была не Хася, а именно Аня (еврейских их имен, кроме дедушки, я не знаю). Хася и Тамара жили вместе в коммуналке на ул. Богдана Хмельницкого (Маросейке). Помню, как мы с папой периодически ездили к ним. Хася считалась самой умной в семье. Если возникали вопросы, постоянно слышалось: «Надо спросить у Хасеньки». Дольше всех из сестер прожила Эля. Помню, как она варила варенье из крыжовника, предварительно вынимая из него косточки.

Теперь о братьях. Борис был настоящим нэпманом. Он умер в 1955 г. Тетя Юля, его жена, когда уже была лежачая, рассказывала мне, как они жили, какие были интерьеры, мебель. Я, дурак, ничего не записывал, и, разумеется, все уже забыл, кроме самого факта рассказа. После НЭПа Борис был импресарио у иллюзиониста Ганса Куни (с началом войны Ганс стал, если не ошибаюсь, Михаилом). Его арестовывали, но, кажется, не посадили, а сослали в Казахстан. Симон жил в Ленинграде. У него была дочь Лида, она стала врачом и довольно рано умерла. Исаак носил в семье кличку Исаак-железнодорожник, т. к. работал в системе железных дорог. У него был сын Алик (Альберт), который, как я тебе уже писал, взял фамилию второй жены и стал Кузьминым. У него, кажется, было двое детей, но про них я ничего не знаю…

Удивительно, сколько всего осталось там, где не осталось ничего. Сколько всего пропустил. И теперь мое занятие — перечитывать письма, поднимать архивы, ездить туда, где никого уже нет, и учить языки, на которых говорили те, кого уже нет. Как будто все это способно воскресить, примирить.

Хочу расспросить обо всем папу, но боюсь его расспрашивать. А еще больше хочу сказать ему, как я его люблю. Выдающийся математик, знаток классической музыки, первоклассный горнолыжник и бадминтонист. Любимый, лучший на свете папа, мой друг, собеседник и образец для подражания. Хочу, чтобы ты был здесь всегда, всегда.

Отцу

То пейзаж, проступив, расплывается, то портрет.

Так смещается фокус: не четче, но многогранней.

Или кто-то фланелевой тряпкой стекло протрет

в темноте, к человеку еще не привыкшей, ранней.

Или ширится страх, из сознания в мир сочась

(закрываю глаза, и нет нас).

Но настенному зеркалу видно, как здесь и сейчас

ты в халате сидишь, как поддерживаешь инертность

телефонных бесед, не вникая в их суть;

держишь чашку в левой руке, а в правую руку

авторучку берешь и вычерчиваешь что-нибудь

на салфетке, плечом к щеке прижимая трубку.

И как, договорив, продолжаешь сидеть, следя