Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

за старательным-машинальным рисунком, горбясь.

Полнотой одиночества вытеснен из себя,

весь уходишь в этот рисунок, в образ.

* * *

Вечерний поезд мчится из Филадельфии через Нью-Джерси, где живут или, по крайней мере, жили когда-то мои родственники, с которыми мы не общаемся последние тридцать лет. Старые раны? Смертельные обиды? Но дело не только в них. Даже там, где обошлось без размолвок, в силу вступил всеобщий «эффект рассеяния»: все оказались в изоляции, каждый в своей ячейке, и, казалось бы, при таком раскладе все должны тянуться друг к другу издалека… но в том-то и дело, каждый так устает от каждодневного пребывания в своей отдельной ячейке, от бытовых тягот своей одинокой жизни, что ни у кого не остается сил поддерживать связь. Все устали, вот и все. Все далеко…

А тем временем в моем прошлом по адресу «улица Демьяна Бедного, д. 19, к. 2, кв. 119» все еще плещет тюль, проветренный ослепительной синевой весеннего утра. На лестничной клетке пахнет свежей — салатовой с пупырышками — покраской; в прихожей — сиренью и ваксой. Входная дверь обита дерматином. На крючке висит папин плащ, рядом — мамино демисезонное пальто, моя куртка и мешок со сменкой. Все дома. Двухкомнатная квартира плотно населена электроприборами и другими предметами, чьи названия воспринимаются ребенком как имена, а марки — как фамилии. Фотоаппарат Зенит. Телевизор Рекорд (до него была Юность, а после него — Рубин). Пылесос Урал. Финский холодильник Розенлев (до него был Север). Стиральная машина Эврика. Радиоприемник Маяк (по утрам папа дергает за проводки, чтобы он заработал и я мог послушать «Радионяню»). Магнитофон Весна. Проигрыватель Эстония. Калькулятор Электроника. Швейная машинка Чайка. Ве́лики — от мала до вели́ка: Дружок, Школьник, Орленок, Кама, Салют… Инвентарь той поры, когда все названия уникальны и каждый предмет существует в единственном экземпляре.

На трюмо валяются шпильки с бабушкиными волосами, брелоки с олимпийским мишкой, переливные календарики, перфокарты с маминой работы, тюбик из-под мази Вишневского, которой обрабатывали нарыв у меня под коленом (до свадьбы зажило, но отметина осталась). На стене над диваном-кроватью в родительской комнате висит красно-черный ковер, а противоположная стена заставлена полками с подписными изданиями. Жюль Верн в двенадцати томах, Бальзак — в двадцати четырех. Я читаю что попало, особенно когда болею; чтение становится одной из «процедур». Как полоскать горло, дышать над содой и парить ноги. Все это я люблю. Мне ставят горчичники, банки, заставляют сидеть с разинутым ртом перед кварцевой лампой. Кварц источает особый запах, но сейчас его заглушают другие запахи, проникающие с улицы: пряный аромат весны вперемешку с кислой вонью собачьего кала, размазанного по тротуару. Через распахнутое окно доносится знакомое: «Чи-пол-ли-но, Бу-ра-ти-но, Па-па Кар-ло и Маль-ви-на». Это Даша Антонова, Юля Савицкая и Аня Чернова прыгают через резиночку. Еще слышно, как слепой дядя Коля играет на мандолине. Как бы стряхивает музыку со струны. Двор оглашается песней. «Ну вот, — комментирует один из поддатых мужиков, которые вечно стучат костяшками домино в беседке, — опять заиграл на своей мандавошке». Вечером папа показывает мне диафильмы про Пана Кляксу.

Мы живем в третьем подъезде, на шестом этаже. На седьмом — Леша Бабицкий, на пятом — Денис Тычин, на первом — Дворкины. На восьмом живет Макс Фетисов; его отец Жора — спекулянт, а про самого Макса взрослые говорят, что он совсем дикий, но мы любим вместе гулять, одно время даже представляемся лучшими друзьями. Правда, игры у Макса своеобразные: мы деремся под сенью большой березы, служащей нам космическим кораблем, и мой дружок все норовит запихнуть мне в рот комья земли с травой. В это время дядю Жору под белы руки выводят из подъезда и толкают в милицейский УАЗик. Макс тушуется, торопливо объясняет: «Это к папе друзья приехали».

Потом Жору посадили, его семья выехала из квартиры на восьмом этаже, и место дикого Макса занял хлюпик Дрюня. У Дрюни приятная мама и отец-дантист. Нет, не стоматолог, стоматологи работают в районной поликлинике, а он — в каком-то кооперативном предприятии. Слово «кооператор» вызывает определенные ассоциации: вафельные трубочки со сливочной начинкой и бесконечные пересуды в телепрограмме «Взгляд». Но Дрюнин отец несравненно выше всего этого, он получает три, а то и четыре тыщи рублей в месяц. Дрюнина одежда пропитана каким-то импортным дезодорантом или одеколоном, я обожаю этот запах (много позже я опознаю его в парфюмах Hugo Boss). Головокружительный запах роскоши, джинсы-варенки, а в довершение ко всему — видеомагнитофон фирмы Akai, в просторечии — видак. Мы с Дрюней ждем не дождемся, когда его родители уйдут из дома и мы сможем всласть насмотреться американских мультиков.

До этого я вкушал запретный плод VHS только однажды — в Геленджике, в подпольном видеосалоне, где показывали «Звездные войны» с гнусавой озвучкой Володарского. Но мультики интересней. «Ты скоро уйдешь, пап?» — канючит нетерпеливый Дрюня. «А? Ты че меня из дому гонишь, хорек?» — гремит дантист-нестоматолог. Однако стоит Дрюне с матерью уехать на дачу, как глава семьи в свою очередь предается любимому запретному занятию. Бывало, вызовешь лифт, и ждешь дольше обычного, слышишь какую-то отдаленную возню — что они там, мебель перевозят, что ли? Наконец, лифт приходит, открываются двери, и оттуда вываливается Дрюнин отец. Лицо пунцовое, глаза стеклянные — ему хорошо. Я, как и все дети, боюсь пьяных. «А чего их бояться? — удивляется дядя Саша Левин. — Они же глупые и бегать не умеют!»

Дядя Саша живет во втором подъезде, работает слесарем. Папа говорит, что у Левина светлая голова и золотые руки. Я тоже люблю дядю Сашу. Из родительских разговоров, предназначенных не для детских ушей, я знаю, что он учился в Физтехе, но был исключен за антисоветчину. «За что, за что?» — переспрашиваю я из соседней комнаты. «У него был нервный срыв», — быстро отвечает папа. Дядя Саша приходит к нам в гости чуть ли не каждый день. Приносит рябиновое вино собственного изготовления. Потчует меня небылицами, говорит, что при желании в домашних условиях можно соорудить все что угодно, даже лазер. Лазер? Ну да, почему бы и нет. Только для этого нужна рубиновая трубка. Я быстро решаю, что рубиновую трубку мне заменит стержень от красной ручки, и на следующий день сообщаю во дворе, что уже почти собрал у себя дома ручной лазер. Леша Бабицкий и Вадик Дворкин, не знающие, что это такое, верят мне на слово, но старшие ребята не дают спуску, говорят: покажь. Вот будет готово, тогда и покажу.