Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

— Ладно, ты мне лучше скажи, ты когда в последний раз в Филадельфии-то был?

— Да вот, кажется, тогда и был, в конце девяностых. Двадцать пять лет назад.

— Выходит, иорданская Филадельфия — ближе, чем эта. Ну, в добрый час.

* * *

Название города всегда казалось мне чарующе-таинственным и слегка пугающим — скорее всего, из‑за жутковатых ассоциаций: «филадельфийский эксперимент» с исчезающим эсминцем «Элдридж»; «филадельфийская хромосома», вызывающая хронический миелоидный лейкоз; фильм «Филадельфия», где герой Тома Хэнкса умирает от СПИДа под вынимающую душу песню Брюса Спрингстина… Впрочем, есть и другие, куда более духоподъемные ассоциации: Бенджамин Франклин, Декларация независимости, «Город братской любви».

C Филадельфии все начиналось. С альманаха «Встречи», где в 1996 году Валентина Синкевич напечатала мою первую подборку стихов. С издательства «Побережье», где в 1998‑м вышел мой первый сборник с подчеркнуто поэтичным названием «Мягкий дым тополей», а в 1999‑м — совместный с Гришей Стариковским и Игорем Михалевичем-Капланом сборник «Приближение». С осенних приездов к Михалевичу-Каплану, с его львовского выговора и домашнего салона, где, по его уверению, собирался «весь бомонд»; с юношеской любви к художнице Алисе Флом. И протянувшиеся через четверть века дружбы с Гришей Стариковским, Ирой Машинской, Андреем Грицманом и другими поэтами — все началось там и тогда. Не забыть и про классический китч русских ресторанов старого образца: с аляповатыми банкетными залами, длинными столами, бесконечными сменами блюд; с полуживой музыкой из видавшего виды синтезатора «Касио», с репертуаром в диапазоне от Шуфутинского до Софии Ротару, с толстозадыми тетками в блестящих платьях на танцплощадке. И холестериновое изобилие магазинов, и бандитский шик русских ночных клубов, в одном из которых я боролся за внимание художницы Алисы со златозубым ухажером по имени Рафа, оказавшимся куда милее, чем я ожидал (когда стало ясно, что Алиса отдает предпочтение моей кандидатуре, он подошел ко мне с традиционным «слышь, братан», но вместо того, чтобы уложить одной левой, по-рыцарски угостил пивом «black and tan»).

Все это было и прошло — много лет назад. Нет больше ни «Встреч», ни «Побережья», как нет и тех гротескных ресторанов, клубов, литературных студий при местном Центре еврейской общины. И только колоритный эмигрантский суржик еще звучит напоминанием о тех временах. Тоже, в общем, уходящая натура: те, кто попал в Америку в раннем возрасте, так уже не говорят — просто переходят на английский, с редкими и необязательными вкраплениями русских слов; а те, кто приезжает сейчас, пятая волна, будут говорить по-русски чисто и через пять, и через десять лет. Так мне кажется. Может, забывая русские слова, будут вставлять вместо них английские, но той гремучей смеси — английских глаголов, по-русски спрягаемых, английских существительных и прилагательных, украшенных русскими уменьшительными суффиксами и проч., — больше не будет. Ведь любой язык — отражение времени и, как время, неповторим. А любой язык гетто вдобавок и обречен на вымирание, потому что не может иметь никакого развития. Он умрет, как только опустеет гетто; в рассеянии ему не выжить. Идиш, полуискусственным образом сохранившийся в Боро-парке и других ортодоксальных районах Нью-Йорка, — исключение, подтверждающее правило. Тем более что там никакого рассеяния и не было, гетто никуда не делось — просто переехало на новое место, через океан. А литературные салоны Филадельфии, как и вся литературная жизнь русской эмиграции, в последние десять-пятнадцать лет заметно обветшали. Всюду один и тот же лейтмотив: прежние подвижники состарились, а нового притока нет. Однако в 2022‑м на отсутствие нового притока жаловаться уже не приходится: значительная, если не сказать основная часть современной русской литературы (да и вообще культуры) вынужденным образом оказалась вне России. И, несмотря на общую подавленность и неопределенность, процесс, кажется, снова пошел: выступления, издания, фестивали. Активизировалась и аудитория.

И вот я снова в Филадельфии, почти двадцать пять лет спустя. Снова выступаю здесь, в знакомом русском районе, до сих пор известном как «Нардыст» (Northeast). Представляю новую книжку. В зале, несмотря на то что мое выступление совпало с концертом Никитиных и Юлия Кима, оттянувшим большинство слушателей, собралось человек сорок. Знакомых — почти никого. Но после чтения ко мне подходит человек, похожий на моего папу — в несколько раздавшемся варианте. «Давайте знакомиться. Меня тоже зовут Александр, фамилия — Вайсбурд. Я ваш дядя. Вы меня, наверно, не помните, а я вас помню совсем маленьким. Вашу маму я последний раз видел в начале девяностого года. Мы тогда случайно встретились в московском метро. Я так понимаю, это было незадолго до вашего отъезда». Что еще за дядя? Никогда о нем не слышал. Ни дать ни взять начало сказки про Алладина. Но папа подтвердил: «Вайсбурд? Сашка Вайсбурд! Пловец! Это мой троюродный брат. Сын тети Миры, маминой двоюродной сестры. Он в юности очень серьезно плаванием занимался, чуть ли не мастером спорта был или кандидатом в мастера. Его жену, кажется, Раей звали. Я и не знал, что они в Америке. Когда же они приехали? В девяносто седьмом?» Бывший мастер спорта дядя Саша Вайсбурд тоже многого не знает. Спрашивает: «А как тетя Стелла? Жива?» Я отвечаю: не знаю. Он делает круглые глаза. Как так? Не общаетесь? И тут же резиньяция: ну, бывает. Бывает по-всякому. Позже выяснится, что он и сам ни с кем из родни не общается. Это у нас общее, семейное.

Тетя Стелла — это моя бабушка, папина мать. Мы не общаемся уже тридцать с лишним лет — с того момента, как умерла моя вторая бабушка. Что произошло тогда, что побудило моих родителей раз и навсегда разорвать отношения с бабушкой Стеллой и папиной младшей сестрой, тетей Инной? Я знал только «детскую» версию событий, потерявшую связность по мере того, как детское сознание сменилось взрослым. «Взрослого» объяснения мне никто не давал, и я не вправе его требовать. Эта травма — не моя, а родительская. В первую очередь, папина. Меньше всего мне хотелось бы бередить ее расспросами. Того, что я знаю, достаточно.

Осенью 2006 года я получил неожиданное письмо из Москвы — от другого дяди. Любимый с детства дядя Витя Тумаркин. С ним, как и с остальными родственниками, много лет не было связи. Но вот он наткнулся на подборку моих стихов в журнале «Звезда», разыскал меня и написал письмо с призывом попытаться восстановить отношения с бабушкой, пусть даже в обход моих родителей. Я ответил пространным и сбивчивым письмом, полным патетических фраз вроде «такого не прощают». Потом было еще несколько писем, после которых переписка с дядей Витей заглохла. Разбитую