Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

Начиная с 1944‑го военно-воздушные силы США производили стратегические бомбардировки оккупированного Шанхая. В Хункоу, где уровень грунтовых вод поднимался почти до самой поверхности Земли, бомбоубежищ не было. Зато здесь находилась японская радиостанция — именно ее пытались разбомбить во время воздушного налета 17 июля 1945-го, в результате которого погибли тридцать восемь евреев и сотни китайских обитателей Хункоу. Японские спасатели соорудили полевой госпиталь прямо посреди шанхайского гетто. А 2 сентября Япония подписала акт о капитуляции. На следующий день, выйдя на улицы, обитатели гетто обнаружили, что в городе не осталось ни одного японского солдата. По реке Хуанпу плыли катера с американскими и израильскими флагами. В течение следующих нескольких месяцев практически все беженцы отбыли из Шанхая. Одни эмигрировали в США, другие — в Израиль. Что стало с теми шанхайскими Витисами? Их след, по-видимому, потерян навсегда.

И все же постскриптум есть. В больнице, где я работаю последние десять лет, один из моих коллег — хирург-онколог по фамилии Сассун. Как-то раз он обмолвился, что его предки принадлежали к известному роду багдадских евреев — тому же, кстати сказать, из которого вышел выдающийся английский поэт Зигфрид Сассун. Стало быть, это его родственники помогали когда-то Витисам и тысячам других беженцев, бедствовавших в шанхайском гетто. Могли ли они мечтать, что семьдесят с лишним лет спустя потомок Сассунов будет лечить пациентов вместе с потомком Витисов в госпитале на Лонг-Айленде? Казалось бы, более счастливого эпилога и не придумать. Но сейчас ни о каком хеппи-энде говорить не приходится. Ужасы семидесятипятилетней давности повторяются, а пространство схлопывается.

Но чем меньше остается пространства, тем отчетливей воспоминания; невозможность передвижения заостряет память, в том числе историческую. Как писал когда-то Алексей Цветков, «обрыдла география, в историю пора». Кассирер versus Хайдеггер. А мой друг и многолетний собеседник Ксюша Климовская в своей новой пьесе пишет так: «Пространство — иллюзия. Можно уходить только вглубь, в память. Это то, что случилось с моим народом. Нас отовсюду выгоняли, мы теряли одну страну за другой, мы больше двух тысяч лет в изгнании, и географически нам ничего не принадлежало. У нас оставалась только память, только она — поэтому мы так цеплялись за нее…» И дальше — про генетическую память беженцев: «Не зря каждый год мы читаем в Песах про исход из Египта, чтобы еще и еще повторять этот урок — в любой момент ты должен быть готов бросить все и валить. Налегке — с мацой, с одним чемоданом, без зимней обуви и без сожалений». Рассеяние — оно в крови.

* * *

Из Шанхая обратно в Нью-Йорк я летел в сочельник. Запомнилась долгая дорога в аэропорт и музыкальная радиопрограмма, которую слушал таксист: англоязычная передача с душераздирающим названием «For Those Who Are Spending a Lonely Christmas»[48]. Снега не было, но был густой туман, похожий на какой-то искусственный снегопад. Этот туман, предвестник будущего смога, почему-то запомнился особенно. Вспоминаю его и теперь. В последние годы меня не покидает ощущение, что мы движемся в таком вот тумане. Включаешь дальний свет, но все без толку, видимость крайне ограничена — как впереди, так и сзади. Один катаклизм сменяется другим, и совершенно невозможно представить, какой будет жизнь через год-два, да и будет ли человечество вообще существовать через пять, десять или пятнадцать лет. И та же стремительность новостного цикла, мешающая заглядывать вперед, стирает все, что позади. Наша память — новостная лента, где ничего не сохраняется. То, что было три года назад, кажется глубокой древностью; человеческие жизни и смерти забываются мгновенно, информационный шквал старит не только живых, но и умерших, отдаляет их недавние смерти, заглушает боль отсутствия; важные события мелькают, чтобы исчезнуть навсегда. Какой-нибудь буддийский философ мог бы узреть в этом мельтешении великую истину: дескать, в наше время как нельзя наглядней проявляется бессубстанциальность бытийного потока. Есть лишь бесконечное чередование неустойчивых состояний, больше ничего. Но мое непрерывное «я» — не безличностная сила дао и не буддийская шуньята, а африканская птица с вывернутой шеей, пытающаяся дотянуться клювом до собственного хвоста. Птицу зовут Санкофа, что в переводе с языка чви означает «вернись и возьми». «Чтобы шагнуть в будущее, нужно сперва узнать свое прошлое», — гласит народная мудрость, служащая интерпретацией символа Санкофа. В наше время — особенно. Потому-то все и копают свои родословные, проводя дни и ночи на сайтах Ancestry и GeneTree. В наше беспамятное, страшное время — это самая очевидная точка опоры. Вот и я туда же. Но прошлое остается непроницаемым — безликие, ничего не значащие имена из списков шанхайского мемориала. Сочельный туман. Снег, падающий на колокол.

Часть вторая

Глава 1. Филадельфия — Витебск — Москва

— А меня зовут в Филадельфию выступать. Помнишь, пап, как мы туда в девяносто седьмом ездили? Мы еще тогда в грузинском кафе с Михалевичем сидели, помнишь? И когда нам счет принесли, Михалевич сказал «будем расплачиваться», а ты в ответ на это стал зачем-то рубашку расстегивать! Человек рассеянный с улицы Бассейной…

— Да уж, — улыбается папа, — в то время слово «рассеянный» еще не было диагнозом.

— А ты знаешь, где находится настоящая Филадельфия? — говорю я, стараясь поскорее свернуть с темы диагноза. — В Иордании! Так назывался Амман при римлянах. Один из десяти городов Декаполиса. Про ту Филадельфию еще Плиний писал.

— Ну, мне в моем нынешнем состоянии, боюсь, ни до той Филадельфии не добраться, ни до этой.

Три года назад папа заболел странной аутоиммунной болезнью, которую долгое время никто не мог толком диагностировать. Лишь несколько месяцев назад все сошлись на том, что это редкая разновидность рассеянного склероза. Когда я начинал писать книгу, я не подозревал, что ее название приобретет этот дополнительный смысл. Рассеяние как болезнь. Но я не хочу писать о болезни. Хочу — о выздоровлении. Верю в него, не могу не верить. И потому — проговариваю боль. Сейчас папу лечит моя коллега, замечательный врач из Румынии, странным образом напоминающая мне мою бабушку — не внешностью и не манерой речи (хотя в румынском акценте мне всегда чудится что-то смутно родное), а подходом, своей фанатичной преданностью врачебному делу. Но главную роль в лечении папы играет моя мама. Человек без медицинского образования, в детстве мечтавший стать врачом, но не имевший возможности им стать по причине пятой графы, она проявляет чудеса клинической интуиции. Со временем у нас образовался своеобразный консилиум: румынская коллега, мама и я.